Морриган вряд ли смогла бы ответить на вопрос, любит ли она светские мероприятия. По крайней мере, ответить честно, а не так, как было положено. Ответы - классические, заученные, те, которые должны были звучать, - были вбиты в подсознание так глубоко, что она могла дать их даже без необходимости просыпаться. Даже вполне себе светскую улыбку бы изобразила наверняка.
На её взгляд, такого рода ритуалы значительно упрощали жизнь и позволяли освободить сознание для обдумывания вещей куда более интересных: просто следуй инструкциям, и всё будет хорошо. Улыбнись, когда к тебе подходят, сочувственно покачай головой, если видишь, что собеседник не пылает энтузиазмом, вне зависимости от того, что за слова вылетают из его рта. Про кого бы ни спрашивали - создаёт впечатление человека исключительно приятного. Это как викторина, в которой вопросы не меняются десятилетиями, и все правильные ответы давно выучены наизусть. Как сделать, чтоб тебя считали человеком вежливым, но в душу не лезли? Улыбайся и отвечай, как надо. Не меньше - иначе станешь грубиянкой и позором семьи, и не больше - иначе попытаются вынуть душу, вывернуть наизнанку и вывести из любого лишнего слова или жеста какую-нибудь невообразимую сплетню, от которой потом не отмоешься.
Казалось бы, посиделки в Министерстве должны были отличаться, но ей никогда не нравилось менять то, что уже работает, так что стратегию Мора исправлять и не подумала. Улыбалась сдержанно, пила мало, кивала холодно, но с благожелательным выражением лица, отвечала по инструкции.
Мягкая струящаяся ткань тёмно-синей парадной мантии едва заметно отражала свет магических огней в центре помещения. Она и одежду себе выбирала всегда по внутренней инструкции, которую с детства давала мать: подчеркнуть глаза, показать стройные ноги, но не слишком, никаких глубоких декольте, никакой дешёвки, только натуральные или адхимические дорогие ткани, чтобы не ронять себя в глазах разьирающихся, коих в чистокровном обществе было в избытке.
И без того ей стоило быть в десятки раз осторожнее прочих: то, что она, будучи незамужней девушкой, пока что официально оставалась и была заявлена наследницей рода, уже было скандалом само по себе. А о внутренних распрях и борьбе за место между ней и кузеном и без того шептались все сплетницы высших кругов.
К счастью, здесь на неё косились не так откровенно: разговоры шли о делах Министерства, о показателях, о том, кто куда поедет отмечать и кто останется в этом году на дежурство. Вообще, она бы, может, вообще не пошла на сие мероприятие, но начальница никак не успевала, и попросила помощницу присутствовать вместо неё. А расположением Баушер рисковать не следовало. Да и других планов особо не было.
Расположение духа было исключительно умиротворённым. Девушка мягко улыбнулась покровительственно к ней относившемуся судье и совсем чуть-чуть отпила из уже больше часа удерживаемого бокала. Вино было чудесным - тут Министерство не поскупилось, - но она всегда держала голову трезвой и чистой. Чем больше у тебя тайн, тем меньше следует расслабляться. В последний раз она напивалась на выпускном из школы, кажется...
- Мисс Булстроуд!
Седой уже джентельмен приблизился, источая улыбку доброго дедушки и лёгкие алкогольные пары.
- Я так рада Вас видеть! - Морриган улыбнулась и почти кокетливо протянула руку, то ли для рлжатия, то ли для поцелуя, уважаемый волшебник выбрал второе, - Хотела ещё раз поблагодарить Вас за помощь перед прошлым заседанием! Если бы не Вы, я бы уже наверняка лишилась работы!
Благодарность лишней не бывает, особенно нужному человеку.
Судья тут же распушил хвост. Как и ожидалось.
- Ну что Вы, девочка моя, что Вы! - он напоминал ей декана Слагхорна, так что здесь изобретать заново волшебную палочку тоже не требовалось, - Я всего лишь указал Вам на выпавший из стопки пергамент, Вам и так нудно было следить за слишком большим количеством вещей. Мне кажется, помощники порой работают намного больше своих руководителей, как Вы думаете?
Морриган картинно рассмеялась.
- Мне не положено о таком судить, что Вы! А то точно уволят!
Она хитро подмигнула, вызвав смех собеседника, и начала подумывать, как от его внимания теперь избавляться, но его уже позвал какой-то знакомый.
- Вы меня извините, прекрасная мисс?
- Конечно, конечно, что Вы! Была очень рада встрече!
- И я, дорогая моя, и я.
Пожилой джентельмен поспешно удалился, уже издалека что-то выкрикивая и опасно размахивая наполненным бокалом, и лицо Морриган снова приобрело нейтральное выражение.
Размышления о последнем заседании прервали снова, но откуда-то сбоку, и она не успела вспомнить лица нарушившей её покой девушки. Впрочем, судя по состоянию этого самого лица, в одних кругах они вертеться не могли вовсе. Единственное, что она успела - сменить выражение лёгкого удивления на доброжелательность, скрыть презрение от вида и запаха, исходящего от неё.
Сокурсница? Это многое объясняет.
По собственному выбору она бы такое знакомство не завела. Да и то - вряд ли это можно было назвать прям знакомством. Так, пересекались иногда в коридорах.
Девушка напрягла память и выцепила образ метлы, ассоциирующийся с этой барсучихой.
- Ах да, я помню! - она снова мягко машинально улыбнулась, - Вы, кажется, прекрасно обращались с метлой!
Для неё каждый, кто не разбивал лицо о жёсткую землю в первые полминуты полёта, прекрасно обращался с этим изобретением какого-то жестокосердного мага.
- Извините, никак не могу вспомнить имя - ужасная память, мне так неловко, - глаза оставались холодными, но к общему выражению лица было не придраться, как и всегда.
Неловко ей не было: если бы она вместила и бережно сохранила имена, фамилии и лица всех сокурсников, то ни на что полезное памяти бы точно не хватило.
А вот спутанные разящие застарелыми алкогольными парами речи новой старой знакомой ей по вкусу не пришлись совершенно.
- По подозрению? - она как бы в лёгком изумлении приподняла бровь и покачала головой, - Мне очень жаль, но если речь идёт о гибели немагического населения, то стоит сначала проконсультироваться с их правоохранительной системой. Как Вы и сами можете понимать, наши миры крайне редко пересекаются, и кому как не их законникам разбираться в том, что может происходить с их людьми?
Если быть честной, ей было очень всё равно на смерть маглов и вмешиваться в расследование и тем более вмешивать излишне лояльную к ним Баушер она не хотела совершенно.
Но не пойдёт ли эта пропитая девица дальше, если её отшить?
- Впрочем, можете занести мне бумаги, я посмотрю в свободное время, - Морриган снова изобразила улыбку, почти искреннюю, ведь бумагам точно суждено было завершить своё существование в камине, - А сейчас не стоит о делах! Расскажите же скорее, как Вам нравится Ваша жизнь после Хогвартса? Не так уж часто встретишь однокурсницу на подобных переполненных официозом мероприятиях!
Энтузиазм изобразить ей всегда было сложно, но она очень постаралась. Барышню нужно было отвлечь от нудятины с убийствами маглов, а кто же не ухватится за возможность поговорить о себе любимом?
Тем более, с тем, кто обычно и не заговорил бы с тобой, чтоб не портить себе репутацию.

Стук каблуков по идеально отполированным полам заполняет все ее внимание. Пропасть легла между Себастьяном и Присциллой и этот факт должен быть виден без особого старания. Она не поворачивается проверить следует ли он за ней, не отрывает взгляда ледяных глаз от конечной точки — тяжелых дверей его кабинета, места почти запретного для нее, не желает замечать любопытные, осуждающие или, что хуже, равнодушные взгляды. Ригель во всем ее желании воспитать идеальную леди, главу выскородного дома  вложила в ее голову покорность мужчине в равной степени с гордостью. Как оказалось — две взаимоисключающие особенности и Присцилла выбирает себя и гордыню. Сосредоточившись на своей мысли — единственной цели, леди Гойл с поднятой головой и стиснутыми от внутренней дрожи кулаками проследовала во внутрь. Никто из ее предшественниц не позволял себе подобную дерзость.
Кабинет Себастьяна — его святыня, Присцилла фыркает. Святыня? Рассадник греха, даже в ее воспоминаниях, ее муж наверняка прячет среди этих бесконечных, идеально упорядоченных, кожаных папок свои прегрешения. Она готова спорить: похабство, всего лишь один из многих его грехов. Не обращая внимания на Гойла, женщина сосредоточена на стеллажах, ведет тонким пальцам по корешкам, на них только цифры, стоит отдать ему должное. Она вытаскивает одну из них, открывает без зазрения совести — непозволительная ранее дерзость, листает у него на глазах. Она ни черта не понимает в цифрах и фамилиях записанных на листах, он это знает, но ей так хочется потомить, хочется заставить ее горячо любимого мужа теряться в догадках, волноваться, выйти из себя, черт его дери, биться в истерике. А еще она тянет — становится страшно. Лекари удаляют гниющую плоть, после есть шанс на выздоровление. Заглядывать в жизнь без мужа, без ее Себастьяна, оказывается почти так же страшно, как и увядать рядом.
— Случилось? — Присцилла наконец-то поднимает ледяные глаза. Не такая решительная, как пару минут назад: страх в перемешку со злостью, она столько раз представляла себе этот момент, столько раз проговаривала заветные слова, осечки быть не может. Он смотрит на нее в недоумении, темные глаза Гойла изучают, на его лице легкость, одна только тень недоумения. Она так хорошо знает его. Знала?  Да ни черта она не знала. - Господи, а ты ведь и правда веришь, что все хорошо. — Это ее мир стоит на руинах, ее мир и разум — шатается, вот-вот рухнет, а у него — в с е   х о р о ш о. — Что по твоему случилось, Себастьян? — Гойл наглец, но не глупец. Присцилла отбрасывает выбранную папку на его широкий, роскошный стол, не имеет значения что в ней. Только не сейчас. - Я все знаю. — Отвращение, столь откровенное, что его тяжело спутать с чем-либо другим. - Уже давно. — Она открывает рот, чтобы прыснуть ядом, рассказать как стыдно, низко, слышать от сестры, подруг и даже министерских прихвостней — они видели его, в их глазах постыдная жалость — к ней и ее положению. Рот она закрывает — он все итак прекрасно понимает. Или считает ее непросветной дурой. — С меня хватит.- Одному богу известно почему еще три года назад она не пришла к Себастьяну в своих горьких слезах, в истерике и гневе, со своим разбитым сердцем и поломанной судьбой.
— Мы разводимся,  — Она подходит так близко, чувствует его дыхание: сигара, огневиски и похоть, смотрит в глаза, нашептывает слова, как ласку. Присцилла желает сожрать его душу, запомнить черты ненавистного ею лица, причинить как можно больше боли — ему. Внутри нее все давно умерло. - Себастьян. — Она пробует на вкус его имя, ледяные глаза блестят, не в ярости, от застрявших в ней, кажется навсегда, слез. Она ни за что не позволит хотя бы одной из них сорваться. Присцилла уже давно оплакала их брак, себя и свое разбитое сердце, ее любовь — рудимент. Никому не нужная и не используемая слишком долго. Она ненавидит, ненавидит так сильно, что эта ненависть почти не отличима от любви.

Эммелин светит, улыбается в ответ, и у Фабиана совсем слетают тормоза.
Кругом необъявленная, но от того только больше изнуряющая война, кругом смерти и вытянутые от усталости и горечи лица, и Фабиан среди них себя неожиданно чувствует неуместно цельным, неприлично живым, незаконно счастливым. Его девочка тоже отличается, тоже оживает, тоже вырывается из тяжелых пут контекста их реальности.
— Что-то мне подсказывают, что о работет под прикрытием тебе можно забыть. Если уж Муди не может отвести взгляд, чего ты хочешь от простых пожирателей смерти? Сколько у них в жизни радости, как уж тебе там остаться незаметной, — разгоняет, потому что может. Не то чтобы Эмми рвалась становиться двойным агентом, но это не важно, всё — не важно. Фабиан рассуждает о задачах ордена, но говорит — только о ней, только о них. — Пожалуй, ещё месяц-другой таких тренировок, и я смогу порекоммендовать тебя в группу реагирования. Если, конечно, ты приложишь определённые усилия, — дразнит, потому что не может иначе. Она загорается в ответ, и нет ничего прекраснее, нет у него никаких сил этому противостоять и не провоцировать ещё больше. — А то, знаешь ли, реакция пока слабовата.

Ну конечно, вздумал поговорить о растениях с колдомедиком, Фабиан, такой молодец. Эмми вспоминает название, и спасибо, что хотя бы не на латыни, что-то изучает — наверняка видит больше, чем он сам.
Берёт его за руку, и Фабиан соображать перестаёт совсем. Взрослый, серьёзный сержант аврората, любимец толпы и баловень судьбы, Фабиан от простого прикосновения замирает — и словно оживает, по-настоящему чувствует каждое мгновение и каждым мгновением — рядом — упивается. Ловит взгляд, переплетает пальцы и горит.
— Эммелин Вэнс, требовательная, как и всегда, — она дразнит его, и он не может не ответить тем же. — Ну что ты, Аластор никогда бы так не поступил. Мне тебя и одной много, ни на кого другого просто не хватит ни времени, ни сил.
Эммелин такая одна, Фабиану сердца не хватит очароваться кем-то ещё, он весь — здесь и сейчас, рядом с ней, в её руках, у её ног.
— Впрочем, должен признаться, что иногда посещаю цветочные лавки с другими. Знаешь ли, садовые дела — процесс личный, почти интимный. Молли вот даже Артуру не доверяет выбирать яблони. А ещё, не поверишь, блистательный Гидеон Прюэтт совершенно бесполезен, когда речь заходит о гербицидах, — давно нет в этом ни капли зависти или злой насмешки над собой, Фабиан братом восхищается когда всегда. И если уж брат не разбирается в садовых делах, то не разбирается великолепно. — А вот Морриган мне не доверяет в этом деле, разве что проследить за доставкой, знаешь. Что-то у вас есть... общее, — договаривает почти задумчиво, немного растерянно.
Какая странная мысль, Фабиан.
Какая странная идея — сравнить девушку, ради улыбки которой хочется свернуть горы, и невесту, ради которой Фабиан готов отказаться от фамилии.

[indent]Нотт лежал, прикрыв глаза, крепко прижимая к себе Альбу. Его пальцы медленно скользили по её спине, осторожно обходя свежие раны, оставленные там его же рукой, будто извиняясь за то, что их причинил. Он прокладывал путь по памяти, избегая болевых точек, позволяя касаниям быть лёгкими, как дыхание. Его удовлетворение этим днём было абсолютным — днем, насыщенным кровью, болью и безудержной страстью. Было слишком много всего, и в особенности секса, дикого, всепоглощающего. Теперь же, когда напряжение покинуло его тело, усталость растекалась по мышцам, словно горячий воск, погружая разум в зыбкие воды полудрёмы.

[indent]Связь с реальностью удерживало лишь тепло её тела, ощущение близости, которое заполняло его пустоту. Она была здесь, рядом, и это знание закреплялось в каждом движении. Нотт перехватил её пальцы, что рисовали бессмысленные узоры на его груди, превратившись теперь в шершавую поверхность от её ногтей на его коже, и поднёс их к губам. Он целовал их осторожно, ласково, будто бы осмысленно, привнося в этот жест нечто, что редко бывало ему доступно. Не власть, не ярость, не притязания — только молчаливое: "Я здесь, я с тобой, я твой."

[indent]Он наклонился ближе, целуя её лицо и губы, не как хищник, а как человек, открывающий в себе остатки чего-то мягкого, чего-то, что она вырвала из него своими шепотами, криками и даже мольбами. Каждое прикосновение к её коже наполнялось не звериной одержимостью, а почти болезненной привязанностью. Это был язык, который он выучил только с ней, интуитивный и неумелый, но бесконечно искренний.

[indent]Если бы Нотт мог испытывать стыд, то именно он сейчас сжигал бы его изнутри. Он слишком далеко зашёл, почти нарушил баланс, который держал их обоих на грани. Подошёл близко к той линии, где боль превращается в насилие, где наслаждение сменяется отчуждением. Он знал, что не сдержался, слишком увлёкся, и должен был испытывать сожаление. Возможно, он и испытывал, глубоко внутри, в той части себя, которую он давно научился прятать. Но почему-то извинялась Альба, а не он. Её голос был мягким, приглушённым, словно она искренне верила, что вина лежит на ней. Это вызывало лёгкий укол дискомфорта, но вместо слов Нотт просто продолжал её целовать, зная, что этого ей будет достаточно.

[indent]Деметриус с неохотой отстранился, позволяя ей встать, покинуть его тёплые, почти собственнические объятия. Он следил за каждым её движением, цепляясь взглядом за каждый изгиб её тела, словно пытаясь удержать её, хотя бы в своей памяти. Пустота, что оставалась после её ухода, вновь накрыла его. Он всё ещё не привык к этому ощущению. Или, возможно, слишком привык к её постоянному присутствию, чтобы мириться с ее отсутствием? Какая, в конце концов, разница... Он не хотел отпускать её. Даже в душ.

[indent]Когда она пошатнулась, пытаясь удержать равновесие, он резко сел на кровати. Реакция была инстинктивной, но сопровождалась острым уколом стыда. Похоже, это чувство всё же не было ему полностью чуждо. По крайней мере, когда дело касалось Альбы.

[indent]Он хотел было встать, пойти за ней, помочь, коснуться её спины с нежностью, которой она заслуживала, смывая последствия того, что сотворили его собственные руки. Но вместо этого остался сидеть, словно прикованный к месту. Его взгляд упал на её окровавленную спину, и что-то внутри сжалось. В каком чёртовом безумии он это сделал? Он даже смутно помнил, какие именно линии выводили его пальцы. Это был момент полного отключения разума, абсолютного подчинения желаниям, которые он не смог сдержать.

[indent]Он хотел показать ей, как сильно любит. Хотел дать ответ на вопрос, который продолжал терзать её. Она хотела знать — он её. Он хотел доказать это.

[indent]Я твой.

[indent]Ego sum tuus.

[indent]Эти слова прозвучали в его сознании, их отголоски эхом раскатились по телу, оставляя за собой холод, который пробирал до костей. Они были истинными, правдивыми, безоговорочными. Но они были не единственными.

[indent]В его руках эти слова превратились во что-то большее. Он заключил их в сложное переплетение рун, в которых скрывалось его имя, его род. Знак принадлежности, почти как клеймо. И теперь эти руны жили на её теле, запечатлённые кровью и болью.

[indent]Медленно, очень медленно, словно в тумане, Деметриус поднялся с кровати. Его движения были едва осознанными, автоматическими, как будто не он управлял своим телом, а какое-то неведомое чувство вины и усталости. Он нашел палочку на полу, привычно обхватив её пальцами, и с лёгким взмахом уничтожил следы на простынях. Исчезли тёмные пятна крови, отпечатки их сражающейся страсти, едва различимые на фоне тканей. Его рука дрогнула лишь раз — когда в предрассветных сумерках взгляд зацепился за смазанный отпечаток узора с её спины. Этот след, пропитанный их общей болью и истиной, исчез вместе с остальным. Теперь кровать выглядела так, будто ничего и не произошло. Как будто она всегда была холодной и пустой.

[indent]Он вернулся обратно, опустился на матрас, но так и не смог найти покоя. Минуты тянулись мучительно долго, словно намеренно оттягивая неизбежный момент. Его слух напрягался, пытаясь уловить звук воды за дверью, шаги, шум её дыхания. Он прислушивался не только к тому, что происходило снаружи, но и к своему телу. Лёгкая дрожь поселилась в самом сердце его существа, как тихое, почти незаметное предупреждение. Горячая волна начинала разливаться изнутри, сначала в груди, потом ниже, касаясь каждого органа. Температура медленно, но верно росла, почти незаметно,если не знать куда смотреть, но Деметриус знал. Может быть, обойдётся?

[indent]Когда она вернулась, её ладонь мягко коснулась его лица. Этот жест был тихим, простым, но он почувствовал в нём больше, чем если бы она заговорила. Её прикосновение несло прощение, понимание, и, что важнее всего, принятие. Он невольно подался навстречу, жадно прижимаясь щекой к её ладони, словно только её прикосновение могло удержать его на краю бездны. Он нуждался в этом моменте, в её нежности.

[indent]Извини, amore mio, я переступил черту. Слова рождались в мыслях, но оставались невысказанными. Завтра вечером всё вернётся на круги своя. Они вернуться к ней домой, к ним домой, и больше не придётся притворяться, делать вид, что их связывает лишь эта вынужденная поездка и его дела с ее отцом.

[indent]Его пальцы коснулись её спины, скользнули по коже, и он замер. Он ожидал привычной гладкости, её неизменной идеальности, но вместо этого наткнулся на тонкий, едва ощутимый рельеф. Узоры. Паутинка шрамов, которая повторяла всё, что он вывел на её коже той ночью. Он отдёрнул руку на долю секунды, затем снова коснулся, с нарастающим удивлением и тревогой.

[indent]Альба всегда уничтожала его метки. Безжалостно, почти ритуально стирала их, словно очищая себя от напоминаний об их звериных сражениях. Но не эту. Она решила оставить её. Деметриус знал — она не могла понимать значения этих символов. Но на каком-то глубинном уровне, интуитивно, она должна была чувствовать: это не просто слова, не просто узор. Это было его имя, его род, его сущность. Теперь и её тоже.

[indent]Не обошлось. Нотт проваливался в горячечный беспамятный мрак, словно в пучину, из которой не было выхода. Он не помнил следующего утра. Не помнил, просыпался ли вообще, лишь чувствовал, как лихорадка терзала его тело, заволакивая сознание плотным туманом. Сон и реальность переплелись в единое хаотичное полотно, где голоса у изголовья кровати сливались в бессмысленный шум, а вопросы оставались без ответов. Что случилось? Вам не понять.

[indent]Он знал, что не смог бы объяснить католикам, что значит откат за ритуал, проведённый в неподходящее время. Это был закон магии, непреложный и жестокий, и Нотт платил за его нарушение в полной мере.

[indent]Короткие проблески ясности приносили видение Альбы. Она сидела рядом, тихо, настойчиво, как только она могла. Конечно, это была она — единственный колдомедик в доме, единственный случай, когда Гаэтано позволил бы войти ей в его спальню. Её руки казались ледяными, словно не принадлежали живому человеку, но он понимал: это не она холодна, это его тело горело неестественным жаром, раздираемое внутренним огнём.

[indent]Сицилийская жара усиливала диссонанс. Воздух снаружи раскалялся, превращая всё вокруг в печь, но Нотт дрожал под ворохом одеял, пытаясь натянуть их выше. Это было тщетно. Их снова и снова стаскивали, её голос звучал властно и чётко:

[indent]— Так ты делаешь только хуже.

[indent]Он не сопротивлялся. У него не оставалось на это сил. Горькие зелья лились в горло, одно за другим, оставляя привкус отчаяния. Он знал: ни одно из них не сможет вылечить его. Это не тот случай. Это не о зельях. Его тело должно либо справиться с этой горячкой, либо...

[indent]Он даже думать не хотел об альтернативе.

[indent]Аппарировать он был не в состоянии. Он бы не добрался даже до Британии, даже с помощью эльфа или порт-ключа. Новый Орлеан казался недосягаемым. Нотт даже не помнил, вставал ли он с кровати, доходил ли до уборной. Это не могло быть правдой — он бы не допустил такого. Его гордость, его чистокровное достоинство требовали объяснений. Но он не знал. Всё стерлось, оставив лишь размытые образы и боль.

[indent]Сейчас всё зависело только от его тела. Сможет ли оно выдержать эту пытку?

[indent]Альба ушла через три дня. Она вернулась домой. В их дом. Деметриус не возражал, хотя внутри всё обожгло глухой болью. Он знал, что она не может больше пропускать работу, не может оправдываться перед семьёй, почему отказывается уходить без него. Он понял. Понял, но это не облегчило прощание. Всё хорошо, cara, иди.

[indent]Ещё через день до него начали доноситься обрывки голосов, среди которых ему показалось он слышал голос Августины. Чёрт знает как и где её нашли Маркетти, но каким-то образом ей удалось появиться здесь. Этого Нотт точно не хотел. Видеть её в любом состоянии было мучением, особенно в лихорадочном бреду, ведь они оба знали, что их брак — лишь пустая формальность. Но кто из сицилийцев мог это понять? Для них всё выглядело иначе: заботливая жена пришла ухаживать за своим больным мужем. Деметриус едва сдерживал раздражение, не имея сил высказать протест.

[indent]Прошло ещё два дня. Лихорадка начала отступать, оставив его тело измотанным, словно после битвы. Боль всё ещё ломала мышцы, выворачивала суставы. Иногда казалось, что даже кости горят. В такие моменты он пытался успокоить себя, вспоминая слова Альбы. Кости болеть не могут, в них нет нервных окончаний, говорила она когда-то. Или это касалось только черепа? Он не был уверен. И это не имело значения.

[indent]Зеркало рядом с кроватью стало его врагом. Он не хотел смотреть на своё отражение, но не мог избежать случайных взглядов. Высокие скулы теперь казались болезненно заострёнными, под глазами залегли глубокие тени, кожа выглядела серой, неестественно тусклой. Он больше походил на призрак, чем на человека.

[indent]Его тело исхудало настолько, что собственные ребра напоминали клетки в тюрьме, плотно обтянутые кожей. Какой уж тут герой любовных романов? Он выглядел так, будто вернулся с того света, и едва ли мог стать объектом чьего-то влечения. Может и хорошо, что Альба все же ушла. Он не был готов предстать перед ней в таком виде.

[indent]Но всё же в глубине души Деметриус знал: Альба видела его не таким. Она знала его настоящего, того, кто скрывался за этой оболочкой. Это знание, хоть и не приносило полного утешения, всё-таки давало надежду.

[indent]Августина, да, ему не показалось. Она действительно была здесь. И не просто пришла, а заявила, что собирается увезти его домой. В Новый Орлеан. Хорошо, что к этому моменту у Деметриуса появились силы возразить.

[indent]— Нет, — произнёс он твёрдо, хоть голос ещё дрожал от слабости. — Новый Орлеан мне не поможет. Отдых мне не поможет.

[indent]Ему нужна была не забота жены, не смена обстановки, а нечто куда более фундаментальное. Ему нужна была его родовая магия. И для этого он должен был вернуться в родовое поместье. К Танатосу.

[indent]Как бы Деметриус ни хотел избежать встречи с братом, он знал, что это был единственный способ.

[indent]Танатосу понадобился всего один взгляд, чтобы всё понять. Никаких вопросов, никаких долгих разговоров. Старший брат молча кивнул, предоставив младшему комнату, где тот провёл ещё три дня. Беспамятство чередовалось с короткими периодами осознания, но именно здесь, в стенах поместья, среди концентрированной родовой магии, Деметриус начал постепенно приходить в себя.

[indent]На четвёртый день, собравшись с силами, он направился в кабинет Танатоса.

[indent]Брат встретил его без особого энтузиазма, продолжая писать что-то за своим массивным столом. Лишь краем глаза скользнул по Деметриусу, словно оценивая, стоит ли вообще обращать внимание.

[indent]— Ну и где ты так накосячил?

[indent]Вопрос прозвучал резко и прямолинейно, без всяких предисловий. Никаких “рад видеть, брат” или “хорошо, что ты жив”. Только требование ответа.

[indent]— Провёл ритуальную помолвку... В ее родовом имении, — отозвался Деметриус с беззаботным видом, пожав плечами, словно обсуждал обычный выбор вина на ужин.

[indent]Танатос поднял голову, отложив перо, и уставился на него тяжёлым взглядом. Тишина в комнате стала почти осязаемой, воздух словно сгустился от напряжения.

[indent]— Ты идиот, Деметриус.

[indent]— Да, — коротко согласился Нотт со старшим братом.

[indent]Идиот. Бессмысленно спорить с очевидным. Но идиот счастливый, и это было невозможно скрыть. На губах Деметриуса медленно расплывалась довольная, почти мальчишеская улыбка, придавая его осунувшемуся лицу неожиданное выражение.

[indent] Я кручу в руках длинный французский стилет и всё никак не могу успокоиться - как же было просто заграницей, как легко, быстро и открыто, без какого-то подтекста. Без обязанности постоянно спрашивать у меня была исключительная возможность только решать! Школьный гнев, дремлющий во мне все эти два с половиной года, снова возрождается первоначальной эмоцией, и в нём столько энергии к действиям, столько намерения сокрушить все запреты! И я понимаю, что ощущаю счастье только тогда, когда вижу, что все всё сделали правильно, вовремя и у нас всё получилось. От руководства, от результата.
[indent] Стилет летит в колдографию молодого волшебника, что прикреплена к полотну двери. Мимо, в ухо попал. Всему приходит конец, и снова матушка моя Британия берет меня с свои железные объятия субординации, будь они неладны.
[indent] Услышав стук в дверь, я недовольно щурюсь, и немое осуждение наполняет мужской интерьер этого кабинета, который, мягко говоря, не готов в посетителям: разложенные на всю столешницу деловые бумаги Фонда, старые пергаменты вперемешку с картами магических городов, - не только Лондона, - книги, глобусы, подшивки всех печатных изданий магического сообщества, какие-то статуэтки, и тут же - запечатанный артефакты, готовые к отправке. Куда ни глянь, всякая горизонтальная поверхность не избежала участи быть чьим-то временным фундаментом. И ведь эльфам приказано вообще ничего здесь не трогать! Тем не менее, в этом заставленном кабинете нет ни пылинки, ни клочка выброшенного пергамента или грязной ветоши, он дышит энергией, целями, работой - он невероятно живой.
[indent] - Да, Нарцисса. Конечно, проходи.
[indent] А ещё здесь появились цветы. Не найдя себе пристанище на полках или подоконнике, они расположились на стопках толстых книг - пионы, в большинстве своём, праздничные и намекающие на скорое торжество. В вазе из бледно-розового стекла, их нежно-кремовый бархат лепестков навязчиво пышен и роскошен своим буйством жизни в этом залитым утренним светом кабинете. И пахнет летом…
[indent] - Присаживайся в это кресло. Оно изумительное, руки индийских мастеров. Садишься, и словно сама Моргана обнимает тебя со спины. – я кладу ладони за зелёное сукно стола и совершив удивленный жест бровями, переспрашиваю. - Выговориться по поводу? О том, что вольным полётам всегда приходит конец или о том, что мне просто хочется быть рядом с кем-то ещё?
[indent] Всё началось с того, как с предложением связать нас с Френком клятвами супружества к моим родителям пришла мадам Августа Лонгботтом, чем напрочь перечеркнула все дружеские отношения с её сыном, которые могли бы гипотетически перерасти в куда более крепкие и глубокие, но момент был испорчен обоюдным смущением и каким-то странным чувством вины. Родители отказали ей, конечно же… Финансовому состоянию Лонгботтомов после смерти отца Френка оставалось желать лучшего, и Блэки решили, что не будут тем спасительным мостом, который переведет их через этот кризис.
[indent] А потом и Рудольфус Лестрейндж начал свой крестовый поход во благо Истинной Веры в нашу долгую и счастливую совместную жизнь, раз за разом напирая всё больше и больше. Это были не просто письма, не просто предложения, а вполне себе живые знаки внимания и ухаживания, коим не помеха даже расстояния. Дважды я стояла на твердом “нет”, однако мнение семьи постепенно разделилось – Средняя ветвь Блэков, к которой я причастна, была категорически против и этого брака, когда как Старшая была всецело “за”. Что конкретно этому способствовало я, конечно же, догадываюсь, однако не думаю, что сейчас самое время обращать мои мысли в слова.
[indent] Дождавшись, пока сестра разместится напротив меня, я откладываю в сторону бумаги и делаю молчаливый знак эльфам полить все эти цветы.
[indent] - Красивые, правда?.

Встречаться с Тедом Тонкосом - безрассудно. Меда каждый раз клянет себя, каждый раз говорит - этот раз последний. А потом не способная совладать с зовом сердца приходит в назначенное место. Тайно ускользает из дому под покровом ночи. Глупое чувство: пальцы немеют и колются, в голове вата и бегающие по позвоночнику мурашки. Она ощущает это только с ним. Только когда руки Теда ложатся на ее плечи, когда сжимают в тяжелые объятия. Тяжелые и запретные. Предательские. До последней своей клеточки она принадлежит Теду Тонксу: телом, мыслью и сердцем. Только по мнению общества, по правилам и клятвам - она обещана другому. Страсть слепит глаза и она почти не вспоминает о мире за окном квартиры Теда, поглощенная только им. Не вспоминает и о том, что за дверьми дома она без пяти минут Крэбб. Паршивая тяжесть пластом ложится на грудь как только мир их хрупких грез рушится и Тед выпускает ее из объятий. Руки Тонкса отпускают и ответственность произнесенной клятвы - душит, мучает, рвет изнутри.

Она молчит, рассматривает носки своих туфель - как может быть так хорошо и дьявольски паршиво? Меда смотрит на Теда и сердце трепещет, сейчас он уйдет и все что остается - тяжелые мысли. Она носит их с собой всюду, спит, ест, и смотрит в чужие глаза. Предательство, она в нем тонет, вот-вот захлебнется. Сегодня ее ждет обед с Никелем - женихом. Меда натягивает капюшон сильнее, лишние свидетели ни к чему. В простом темном платье и длинной мантии, Блэк все равно выбивалась из толпы: бархатной кожей, прямой осанкой, блестящей мантией и грациозной поступью. Тед провожает сколько может, не хочет отпускать, а она уходит. Так и стоят уткнувшись взглядом друг в друга, ищат силу поставить точку в запретном свидании.

Меда ничего не обещает, не может. Она уже пообещала, раз она уже дала клятву. Мерлин ей свидетель - она пыталась. Искала в себе силу, хваталась за обрывки страсти между ними с Никелем, за тепло и заботу, за понимание и произнесенные обещания. Хотя где-то в глубине души она мечтает о дрожащих коленях, сердце, выпрыгивающем из груди, головокружении и бессонных ночах. Она смотрит на Теда - все это ускользает, все это останется с ним. Тед берет за руку - касается самого сердца горячими пальцами. Почему все так сложно, если так правильно?

Приходится предать себя - отнять ладошки, отнять взгляд, разбить и свое сердце тоже. Каждое расставание - риск, что если оно последнее? Она разворачивается со слезами в янтарных глазах - а что если нет? Никель этого не заслужил. И Тед тоже. Сегодня Никель будет держать ее за талию - но так ее нельзя касаться, оставит заботливый поцелуй на ее лживых губах - но эти губы давно ему не принадлежат. Она предает сразу их обоих.

Она почти подпрыгивает от неожиданности не сразу находится. - Черт. - Это плохо. Прежде, чем успевает собраться, Андромеда оборачивается, проверяет успел ли Тонкс скрылся из виду - но его фигура неторопливо удаляется по Косому переулку в то время, как сестра с выгнутой  бровью что-то бормочет. Не трудно догадаться. Если всего пара мгновений, пара вздохов прежде чем Блэк открывает дверь душного помещения. Случайная встреча? Меда бледнеет, Белла видела лишнее. Невинное прикосновение рук. Дружеская встреча - ведь ей положено иметь друзей. - Такая рань, а ты уже на ногах. - И до чего же омерзительное совпадение. Меда снимает капюшон, волосы хоть и не растрепанны, но до стандартов Беллы ей далеко, было не до того, не до волос. - Семейная жизнь столь скучна? - Блэк хорошая лгунья, но волнение скрыть до конца не выходит. - Что-то стоящее? - Ей нужен повод чтобы не смотреть в похожие на ее собственные глаза - не врать глядя в них. Отвлечь, выкроить мгновение чтобы впитать сестренскую невозмутимость, собрать растрепанные чувства в кучу, выбросить грех из головы.

Реджинальд и Лавиния стояли на платформе. Рядом, но уже отдельно.
Она заявила о желании развестись спустя две недели после отъезда Никки в Хогвартс. Поначалу Реджинальд ей не поверил. Лавиния вообще была не слишком серьезна с этими ее рисунками, всплесками энтузиазма, перемежающегося целыми днями ничегонеделанья... А ведь он давно предлагал ей пройти курс лечения. Зря позволил ей выбирать, понадеявшись на то, что она взрослая женщина, способная принимать решения. Мать семейства! На этом определении у него теперь насмешливо кривились губы.

На вопрос: "Что мы скажем Никки?" — Лавиния сразу начинала всхлипывать, и это выводило из себя получше любого скандала. Она сама затеяла эту глупость с разводом, а теперь не хотела нести за нее ответственность.
Уиллоби сразу ей сказал, что удерживать не станет, но и для оформления развода палец о палец не ударит. Спустя несколько дней к нему явилась адвокатесса. Одни небеса ведают, где ее взяла Лавиния, но она посмела предложить ему взять вину на себя. Это было настолько дико, что Реджинальд, всегда безукоризненно сдержанный, расхохотался.
Если один из супругов изменял другому и признавался в этом, то это значительно упрощало и ускоряло процедуру развода. И конечно, бросало тень на его репутацию. И предложить такое ему?
Отсмеявшись, Реджинальд посоветовал адвокатессе нанять частного детектива и выпроводил ее дома.
Но сам визит стал точкой в их отношениях с женой. Будет развод.

Лавиния все еще иногда появлялась в доме — тенью проскальзывала к себе, стараясь не попасться на глаза мужу. Это злило его еще больше. Она что же, думает, что он будет хватать ее за руки, удерживать силой?
Где она жила? Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не узнавать. Он точно знал, что семья ее не приняла. Отец Лавинии был мертв, но к Уиллоби приходил ее старший брат, чтобы выяснить, что же происходит. Скандал с разводом их тоже совершенно не устраивал. Реджинальд сказал, что сам в разводе не заинтересован, но Лавиния зашла уже так далеко, что прежних отношений между ними быть не может. Однако если она передумает, он готов принять ее обратно и продолжать делать вид, что у них все хорошо. Лавиния ожидаемо не согласилась, и брат отказал ей от дома.
Но и Уиллоби не мог допустить, чтобы женщина, которая была его женой, нуждалась. На нее саму ему теперь было наплевать, но в обществе ее бедственное положение могло быть воспринято неоднозначно. Он открыл на имя Лавинии счет в Гринготсе и письмом сообщил, что каждый месяц будет выплачивать ей содержание. А еще в жесткой форме предупредил, что Никки останется с ним, пусть и думать забудет пытаться ее забрать, он ее просто уничтожит.

Сейчас Лавиния стояла рядом, избегая смотреть на теперь уже бывшего мужа. Вчера они получили официальное извещение о разводе. Рождественский подарок! Реджинальд наоборот придирчиво оглядел Лавинию. Он малодушно хотел, чтобы она казалась несчастной, истощенной, униженной... Но она только заметно нервничала, комкая в руках платок, выглядела же прекрасно — румянец на щеках, какие-то особенно сияюще радостные глаза, новая шляпка, которой у нее точно не было раньше — излишне легкомысленная на его взгляд. И Реджинальд в противовес все только мрачнел, хмурясь и плотно сжимая губы.

К счастью, о разводе знали немногие. Старший колдомедик Мунго мало заметная фигура, и судачить о нем в светских гостиных не интересно. А потому к ним подходили знакомые, улыбались, здоровались, спрашивали о каких-то бытовых семейных мелочах. Уиллоби боялся, что жена ляпнет неуместную глупость, и торопился ответить первым.
Когда вдали показался поезд, Лавиния еще больше занервничала, потом глянула на Уиллоби и впервые за последний месяц назвала его по имени:
— Реджинальд... Я не могу...
Это было мелочно, глупо, недостойно, но он ощутил удовлетворение.
— Нужно было думать об этом раньше, Лавиния. Теперь поздно. Пожалуйста, хоть здесь веди себя подобающе.
Она расстроенно опустила взгляд, украдкой смахнула перчаткой слезу и снова посмотрела на Уиллоби. Он стоял, нарочито не глядя в ее сторону, с идеально прямой спиной, в безукоризненно отглаженной мантии с меховым воротником, опираясь на трость с серебряным набалдашником. Лавиния вздохнула и, когда из вагона показалась дочь, первой бросилась к ней, вложила в руку красивый серебряный кулон с сердечком.
— Солнышко, девочка моя... Я очень-очень люблю тебя и всегда буду любить, помни об этом. Сейчас кое-что изменилось... Но я обязательно приду поздравить тебя с Рождеством. Папа все тебе объяснит, — она порывисто обняла дочь, поцеловала и, не оглядываясь, быстро побежала к выходу с платформы.

Толпа несёт вперёд, людской ужас почти осязаем, крики въедаются в подсознание. Врен оборачивается лишь раз, на рваное мгновение, но знает, увиденное запечатлеется в её памяти до конца дней. Это страшно до отвращения, до нездорового желания замереть, да в эпицентре творящегося безумия устало закурить, смакую и сигарету, и матерную версию "да что же вы всё никак не выродитесь". Отсутствие магии и фанатиков старых порядков сделало бы этот мир куда лучше.

Желание жить сильнее оказывается, как ошпаренная пересекает границу каменного круга. Девичью руку всё так же держит, на себя дёргает, когда у стоящего чуть отдалённо камня оказываются. Спиной к нему прижимается, пополам складывается, тяжело дыша. Мимо проносятся люди, а Врен пытается собраться с мыслями, хотя их всего две пульсирует в мозге - "ДАЛЬШЕ БЕГИ, ДАЛЬШЕ!" и "ТЫ ОБЕЩАЛА ЖДАТЬ НЕ ЗДЕСЬ!"

Взглядом скользит от одного зарева пожара до другого, по каменной глыбе по левую руку, по земле. Обещает, досчитает до десяти и рванёт вперёд, куда угодно побежит, только бы оказаться подальше от Стоунхенджа. Но на восьмой секунде цепляется взглядом не за то, что нужно... она отбитая, Врен знает точно, ей ещё лет пять назад говорили "Эверли, проверь голову". Но до мозгоправа так и не дошла, а за последний год видимо отбилась окончательно:

- Тш-тш-тш, давай, дорогуша, постараемся, - бормочет себе под нос, крепко в палочку вцепившись, - akcio, камера, - трофей тут же на шею вешает, ремень в голую кожу впивается, но тяжесть техники ощущается благодатной, а мир куда сложнее, чем мгновения назад.

Это называется мародёрством, Врен самую малость совестно, но обещает уважить бывшего владельца камеры: им сделанные снимки проявит, может близких отыщет, придумает что-нибудь.

Это запрещено, перед нормальными колдовать, но Врен отмахивается, её колдовство такая мелочь на фоне царящего вокруг. Пускай обливейторы работой завалятся. Пускай. Только мёртвым не потребуется изменение памяти, а она за свои проступки всегда готова ответить.

Это может даже не сработать, при падении камера могла повредиться внутри, беглого осмотра под светом с кончика волшебной палочки недостаточно; у неё нет возможности тщательно выставить настройки, она даже не знает, сколько до этого снимков было сделано на плёнку...

Это опасно, просто задерживаться здесь рискованно, а уж  тем более привлекать к себе внимание. Она обещала себя беречь и она хочет, правда очень хочет домой.

Это...

Затвор фотоаппарата срабатывает, проверку проходя, а Врен просто верует:

- Посмотри на меня, - на мгновение чужого лица касается, смотрит в глаза девичьи, такие растерянные, - можешь остаться здесь и я вскоре вернусь за тобой, побежим вместе. А можешь убегать сейчас, только не беги к палаточному лагерю и в места скопления людей, - Врен даже не нужно представлять, как "бомбарда" в толпу прилетит, - слышишь? Всё будет хорошо, я обещаю, - с места срывается, вклинивается в поредевший людской поток, но уже не прочь бежит - назад возвращается, хочет вплотную к каменному кругу приблизиться.

Врен не верит, знает, авроры совсем скоро будут тут. Не сомневается, ещё увидит эту девчушку в безопасности и как Илэйн вырастит тоже увидит. Прикидывает, какую позицию лучше занять, что бы и на пожирателей так сразу не нарваться и что бы ракурс был хорошим. Она это каменные столпы, как свои пять пальцев знает, каждый год к ним приезжает. Полагается на опыт, ведь снимала так много, и в спешке, и в ночи, и под алкоголем с травкой. С нервной смешинкой думает, Оллман, Фитч, Мизрак с Тайсом знать не знают про её существование, но будет неплохо, если руки её благословят. Всего на один снимок. Ради нормальности:

- Сейчас вылетит птичка, а другая птичка упорхнёт к чёртовой матери отсюда, точко упорхнёт, - Врен собственное бормотание не отвлекает, лишь успокаивает. Всё происходящее - дурость, передовица для "сонарус" может не стоить такой цены, а она точно не была создана для такой жизни. Никто не был, но она как-то по-особенному неправильно себя переломала. И все попытки её починить пошли прахом после увиденного в круге.

Замирает у самой границы камней, скорее сверяется с воспоминаниями, чем действительно видит... не идола, плод чужой неадекватности:

- Lumos maxima!

Затвор фотоаппарата вновь срабатывает.

Морриган вряд ли смогла бы ответить на вопрос, любит ли она светские мероприятия. По крайней мере, ответить честно, а не так, как было положено. Ответы - классические, заученные, те, которые должны были звучать, - были вбиты в подсознание так глубоко, что она могла дать их даже без необходимости просыпаться. Даже вполне себе светскую улыбку бы изобразила наверняка.
На её взгляд, такого рода ритуалы значительно упрощали жизнь и позволяли освободить сознание для обдумывания вещей куда более интересных: просто следуй инструкциям, и всё будет хорошо. Улыбнись, когда к тебе подходят, сочувственно покачай головой, если видишь, что собеседник не пылает энтузиазмом, вне зависимости от того, что за слова вылетают из его рта. Про кого бы ни спрашивали - создаёт впечатление человека исключительно приятного. Это как викторина, в которой вопросы не меняются десятилетиями, и все правильные ответы давно выучены наизусть. Как сделать, чтоб тебя считали человеком вежливым, но в душу не лезли? Улыбайся и отвечай, как надо. Не меньше - иначе станешь грубиянкой и позором семьи, и не больше - иначе попытаются вынуть душу, вывернуть наизнанку и вывести из любого лишнего слова или жеста какую-нибудь невообразимую сплетню, от которой потом не отмоешься.
Казалось бы, посиделки в Министерстве должны были отличаться, но ей никогда не нравилось менять то, что уже работает, так что стратегию Мора исправлять и не подумала. Улыбалась сдержанно, пила мало, кивала холодно, но с благожелательным выражением лица, отвечала по инструкции.
Мягкая струящаяся ткань тёмно-синей парадной мантии едва заметно отражала свет магических огней в центре помещения. Она и одежду себе выбирала всегда по внутренней инструкции, которую с детства давала мать: подчеркнуть глаза, показать стройные ноги, но не слишком, никаких глубоких декольте, никакой дешёвки, только натуральные или адхимические дорогие ткани, чтобы не ронять себя в глазах разьирающихся, коих в чистокровном обществе было в избытке.
И без того ей стоило быть в десятки раз осторожнее прочих: то, что она, будучи незамужней девушкой, пока что официально оставалась и была заявлена наследницей рода, уже было скандалом само по себе. А о внутренних распрях и борьбе за место между ней и кузеном и без того шептались все сплетницы высших кругов.
К счастью, здесь на неё косились не так откровенно: разговоры шли о делах Министерства, о показателях, о том, кто куда поедет отмечать и кто останется в этом году на дежурство. Вообще, она бы, может, вообще не пошла на сие мероприятие, но начальница никак не успевала, и попросила помощницу присутствовать вместо неё. А расположением Баушер рисковать не следовало. Да и других планов особо не было.
Расположение духа было исключительно умиротворённым. Девушка мягко улыбнулась покровительственно к ней относившемуся судье и совсем чуть-чуть отпила из уже больше часа удерживаемого бокала. Вино было чудесным - тут Министерство не поскупилось, - но она всегда держала голову трезвой и чистой. Чем больше у тебя тайн, тем меньше следует расслабляться. В последний раз она напивалась на выпускном из школы, кажется...
- Мисс Булстроуд!
Седой уже джентельмен приблизился, источая улыбку доброго дедушки и лёгкие алкогольные пары.
- Я так рада Вас видеть! - Морриган улыбнулась и почти кокетливо протянула руку, то ли для рлжатия, то ли для поцелуя, уважаемый волшебник выбрал второе, - Хотела ещё раз поблагодарить Вас за помощь перед прошлым заседанием! Если бы не Вы, я бы уже наверняка лишилась работы!
Благодарность лишней не бывает, особенно нужному человеку.
Судья тут же распушил хвост. Как и ожидалось.
- Ну что Вы, девочка моя, что Вы! - он напоминал ей декана Слагхорна, так что здесь изобретать заново волшебную палочку тоже не требовалось, - Я всего лишь указал Вам на выпавший из стопки пергамент, Вам и так нудно было следить за слишком большим количеством вещей. Мне кажется, помощники порой работают намного больше своих руководителей, как Вы думаете?
Морриган картинно рассмеялась.
- Мне не положено о таком судить, что Вы! А то точно уволят!
Она хитро подмигнула, вызвав смех собеседника, и начала подумывать, как от его внимания теперь избавляться, но его уже позвал какой-то знакомый.
- Вы меня извините, прекрасная мисс?
- Конечно, конечно, что Вы! Была очень рада встрече!
- И я, дорогая моя, и я.
Пожилой джентельмен поспешно удалился, уже издалека что-то выкрикивая и опасно размахивая наполненным бокалом, и лицо Морриган снова приобрело нейтральное выражение.
Размышления о последнем заседании прервали снова, но откуда-то сбоку, и она не успела вспомнить лица нарушившей её покой девушки. Впрочем, судя по состоянию этого самого лица, в одних кругах они вертеться не могли вовсе. Единственное, что она успела - сменить выражение лёгкого удивления на доброжелательность, скрыть презрение от вида и запаха, исходящего от неё.
Сокурсница? Это многое объясняет.
По собственному выбору она бы такое знакомство не завела. Да и то - вряд ли это можно было назвать прям знакомством. Так, пересекались иногда в коридорах.
Девушка напрягла память и выцепила образ метлы, ассоциирующийся с этой барсучихой.
- Ах да, я помню! - она снова мягко машинально улыбнулась, - Вы, кажется, прекрасно обращались с метлой!
Для неё каждый, кто не разбивал лицо о жёсткую землю в первые полминуты полёта, прекрасно обращался с этим изобретением какого-то жестокосердного мага.
- Извините, никак не могу вспомнить имя - ужасная память, мне так неловко, - глаза оставались холодными, но к общему выражению лица было не придраться, как и всегда.
Неловко ей не было: если бы она вместила и бережно сохранила имена, фамилии и лица всех сокурсников, то ни на что полезное памяти бы точно не хватило.
А вот спутанные разящие застарелыми алкогольными парами речи новой старой знакомой ей по вкусу не пришлись совершенно.
- По подозрению? - она как бы в лёгком изумлении приподняла бровь и покачала головой, - Мне очень жаль, но если речь идёт о гибели немагического населения, то стоит сначала проконсультироваться с их правоохранительной системой. Как Вы и сами можете понимать, наши миры крайне редко пересекаются, и кому как не их законникам разбираться в том, что может происходить с их людьми?
Если быть честной, ей было очень всё равно на смерть маглов и вмешиваться в расследование и тем более вмешивать излишне лояльную к ним Баушер она не хотела совершенно.
Но не пойдёт ли эта пропитая девица дальше, если её отшить?
- Впрочем, можете занести мне бумаги, я посмотрю в свободное время, - Морриган снова изобразила улыбку, почти искреннюю, ведь бумагам точно суждено было завершить своё существование в камине, - А сейчас не стоит о делах! Расскажите же скорее, как Вам нравится Ваша жизнь после Хогвартса? Не так уж часто встретишь однокурсницу на подобных переполненных официозом мероприятиях!
Энтузиазм изобразить ей всегда было сложно, но она очень постаралась. Барышню нужно было отвлечь от нудятины с убийствами маглов, а кто же не ухватится за возможность поговорить о себе любимом?
Тем более, с тем, кто обычно и не заговорил бы с тобой, чтоб не портить себе репутацию.