Морриган вряд ли смогла бы ответить на вопрос, любит ли она светские мероприятия. По крайней мере, ответить честно, а не так, как было положено. Ответы - классические, заученные, те, которые должны были звучать, - были вбиты в подсознание так глубоко, что она могла дать их даже без необходимости просыпаться. Даже вполне себе светскую улыбку бы изобразила наверняка.
На её взгляд, такого рода ритуалы значительно упрощали жизнь и позволяли освободить сознание для обдумывания вещей куда более интересных: просто следуй инструкциям, и всё будет хорошо. Улыбнись, когда к тебе подходят, сочувственно покачай головой, если видишь, что собеседник не пылает энтузиазмом, вне зависимости от того, что за слова вылетают из его рта. Про кого бы ни спрашивали - создаёт впечатление человека исключительно приятного. Это как викторина, в которой вопросы не меняются десятилетиями, и все правильные ответы давно выучены наизусть. Как сделать, чтоб тебя считали человеком вежливым, но в душу не лезли? Улыбайся и отвечай, как надо. Не меньше - иначе станешь грубиянкой и позором семьи, и не больше - иначе попытаются вынуть душу, вывернуть наизнанку и вывести из любого лишнего слова или жеста какую-нибудь невообразимую сплетню, от которой потом не отмоешься.
Казалось бы, посиделки в Министерстве должны были отличаться, но ей никогда не нравилось менять то, что уже работает, так что стратегию Мора исправлять и не подумала. Улыбалась сдержанно, пила мало, кивала холодно, но с благожелательным выражением лица, отвечала по инструкции.
Мягкая струящаяся ткань тёмно-синей парадной мантии едва заметно отражала свет магических огней в центре помещения. Она и одежду себе выбирала всегда по внутренней инструкции, которую с детства давала мать: подчеркнуть глаза, показать стройные ноги, но не слишком, никаких глубоких декольте, никакой дешёвки, только натуральные или адхимические дорогие ткани, чтобы не ронять себя в глазах разьирающихся, коих в чистокровном обществе было в избытке.
И без того ей стоило быть в десятки раз осторожнее прочих: то, что она, будучи незамужней девушкой, пока что официально оставалась и была заявлена наследницей рода, уже было скандалом само по себе. А о внутренних распрях и борьбе за место между ней и кузеном и без того шептались все сплетницы высших кругов.
К счастью, здесь на неё косились не так откровенно: разговоры шли о делах Министерства, о показателях, о том, кто куда поедет отмечать и кто останется в этом году на дежурство. Вообще, она бы, может, вообще не пошла на сие мероприятие, но начальница никак не успевала, и попросила помощницу присутствовать вместо неё. А расположением Баушер рисковать не следовало. Да и других планов особо не было.
Расположение духа было исключительно умиротворённым. Девушка мягко улыбнулась покровительственно к ней относившемуся судье и совсем чуть-чуть отпила из уже больше часа удерживаемого бокала. Вино было чудесным - тут Министерство не поскупилось, - но она всегда держала голову трезвой и чистой. Чем больше у тебя тайн, тем меньше следует расслабляться. В последний раз она напивалась на выпускном из школы, кажется...
- Мисс Булстроуд!
Седой уже джентельмен приблизился, источая улыбку доброго дедушки и лёгкие алкогольные пары.
- Я так рада Вас видеть! - Морриган улыбнулась и почти кокетливо протянула руку, то ли для рлжатия, то ли для поцелуя, уважаемый волшебник выбрал второе, - Хотела ещё раз поблагодарить Вас за помощь перед прошлым заседанием! Если бы не Вы, я бы уже наверняка лишилась работы!
Благодарность лишней не бывает, особенно нужному человеку.
Судья тут же распушил хвост. Как и ожидалось.
- Ну что Вы, девочка моя, что Вы! - он напоминал ей декана Слагхорна, так что здесь изобретать заново волшебную палочку тоже не требовалось, - Я всего лишь указал Вам на выпавший из стопки пергамент, Вам и так нудно было следить за слишком большим количеством вещей. Мне кажется, помощники порой работают намного больше своих руководителей, как Вы думаете?
Морриган картинно рассмеялась.
- Мне не положено о таком судить, что Вы! А то точно уволят!
Она хитро подмигнула, вызвав смех собеседника, и начала подумывать, как от его внимания теперь избавляться, но его уже позвал какой-то знакомый.
- Вы меня извините, прекрасная мисс?
- Конечно, конечно, что Вы! Была очень рада встрече!
- И я, дорогая моя, и я.
Пожилой джентельмен поспешно удалился, уже издалека что-то выкрикивая и опасно размахивая наполненным бокалом, и лицо Морриган снова приобрело нейтральное выражение.
Размышления о последнем заседании прервали снова, но откуда-то сбоку, и она не успела вспомнить лица нарушившей её покой девушки. Впрочем, судя по состоянию этого самого лица, в одних кругах они вертеться не могли вовсе. Единственное, что она успела - сменить выражение лёгкого удивления на доброжелательность, скрыть презрение от вида и запаха, исходящего от неё.
Сокурсница? Это многое объясняет.
По собственному выбору она бы такое знакомство не завела. Да и то - вряд ли это можно было назвать прям знакомством. Так, пересекались иногда в коридорах.
Девушка напрягла память и выцепила образ метлы, ассоциирующийся с этой барсучихой.
- Ах да, я помню! - она снова мягко машинально улыбнулась, - Вы, кажется, прекрасно обращались с метлой!
Для неё каждый, кто не разбивал лицо о жёсткую землю в первые полминуты полёта, прекрасно обращался с этим изобретением какого-то жестокосердного мага.
- Извините, никак не могу вспомнить имя - ужасная память, мне так неловко, - глаза оставались холодными, но к общему выражению лица было не придраться, как и всегда.
Неловко ей не было: если бы она вместила и бережно сохранила имена, фамилии и лица всех сокурсников, то ни на что полезное памяти бы точно не хватило.
А вот спутанные разящие застарелыми алкогольными парами речи новой старой знакомой ей по вкусу не пришлись совершенно.
- По подозрению? - она как бы в лёгком изумлении приподняла бровь и покачала головой, - Мне очень жаль, но если речь идёт о гибели немагического населения, то стоит сначала проконсультироваться с их правоохранительной системой. Как Вы и сами можете понимать, наши миры крайне редко пересекаются, и кому как не их законникам разбираться в том, что может происходить с их людьми?
Если быть честной, ей было очень всё равно на смерть маглов и вмешиваться в расследование и тем более вмешивать излишне лояльную к ним Баушер она не хотела совершенно.
Но не пойдёт ли эта пропитая девица дальше, если её отшить?
- Впрочем, можете занести мне бумаги, я посмотрю в свободное время, - Морриган снова изобразила улыбку, почти искреннюю, ведь бумагам точно суждено было завершить своё существование в камине, - А сейчас не стоит о делах! Расскажите же скорее, как Вам нравится Ваша жизнь после Хогвартса? Не так уж часто встретишь однокурсницу на подобных переполненных официозом мероприятиях!
Энтузиазм изобразить ей всегда было сложно, но она очень постаралась. Барышню нужно было отвлечь от нудятины с убийствами маглов, а кто же не ухватится за возможность поговорить о себе любимом?
Тем более, с тем, кто обычно и не заговорил бы с тобой, чтоб не портить себе репутацию.

Абраксас всегда питал слабость к апокалиптическим текстам, фатуму, смерти и прочей эсхатлогии. Возможно, этот набор предпочтений объяснялся именем, так удачно подобранным его дражайшей матушкой – назвать ребёнка в честь одного из гностических богов времени с сомнительной этимологией происхождения, конечно, было очень хорошей идеей. Хотя, вероятнее всего, его матери нумерология и арифмантика нравились больше, чем ребёнок, и она решила сделать ситуацию с его рождением хоть немного приятнее. Не отходить в материнском быту от привычных терминов, например.
Осознанно Малфой в концепцию цикличной судьбы, конца всего сущего и его перерождения в что-то новое не верил, но искренне любил художественно и на расстоянии. К людям, выглядящим как что-то судьбоносно-интересное это тоже относилось; у Абраксаса вызывали патологический, но обычно быстро иссякающий, интерес личности, либо глубоко чем-то увлеченные, либо выглядящее ярко и небезопасно, либо сочетающие в себе оба этих красных флажка. Лукреция принадлежала к первой группе, и когда-то очень давно, ещё в школьные годы, вызывала у Абраксаса восторг, какой обычно вызывают старшие братья, сёстры или иные родственники нон-комформисты. Сейчас она была ему интуитивно симпатична, как бывает с людьми, в которых ощущается что-то эфемерно схожее по духу, но её компания его тяготила. Вполне возможно, что из-за этого самого духа общности – Малфой не любил смотреть на себя со стороны, особенно если “зеркало” было случайным.
Он прибыл в “Гнездо” позже всех, приезд Мариуса волновал его мало, так как общих дел они никогда не вели, а за спортом, в том или ином виде, Абраксас не следил. Шахматы интересовали его  обывательски: как форма совместного времяпрепровождения или элемент декора, но не больше. Игр разума ему хватало и без набора чёрно-белых фигур. Из всех людей, слетевшихся в орлиный дом, ни один из жителей которого не учился на Рейвенкло, Малфоя интересовала только хозяйка дома, точнее её экземпляр “Книги Небесной Коровы”.  Книга была примечательна годом своего издания, а также разделением на три части: арабский перевод, египетский оригинал и огромный раздел комментариев, дающих возможность не только преисполниться в элементах умершей культуры, но и понять, про что в ней было. Разговор о нюансах загробной жизни и роли пива в жизни древних египтян получился коротким, по причине занятости обоих Пруэттов живыми современными англичанами, и потому не прошло и получаса, как Малфой откланялся.
Абраксас мог бы переместиться к воротам Мэнора и с крыльца “Гнезда”, но: а) вечер был приятным б) он был из тех волшебников, которые считали трансгрессию в жилых домах моветоном – когда магическая сила есть у всех, нужно соблюдать приличия и пользоваться дверьми, а не нарушать чужое пространство.
Ольхово-липовые сумерки отливали иссиня зелёным, с налётом желтоватой ржавчины, знаменующей скорую осень. Оранжевая песчаная дорога, больше похожая на тропу среди полудикого парка, змеилась вдоль деревьев; было прохладно и мокро от недавно прошедшего дождя, и давяще сумрачно от дождя подступающего; через раз где-то в кронах вскрикивали какие-то птицы. Когда из-за раскидистых ольховых крон остался виден только шпиль пруэттовского гнездовища, Малфой подумал было о кованых воротах Мэнора, как вдруг заметил сбоку и слегка за поворотом движение; через секунду раздался надсадный, звонкий кашель вперемешку с ругательствами. Абраксас остановился, после чего не то чтобы скрывая собственное присутствие, приблизился к источнику страдальчески звуков.
Между двумя мокрыми липами стояла невысокая, но массивная для своих лет фигура, криво и неловко державшая в руке зажженную не то папиросу, не то сигарету, и так же неловко пытавшаяся её курить; имя ей было Гидеон Пруэтт – один из трёх детоплемянников Лукреции и Игнатиуса, и больше двух оставшихся внешне похожий на дядю.
На несколько секунд повисло молчание – Малфой высился тёмной фигурой, с белеющими в парковом полумраке руками и лицом; возможно, Гидеон не сразу его заметил, а возможно это был просто ступор человека, у которого либо нет продолжения для фразы “я всё объясню”, либо уверенности в законности своих действий.
– Если это папироса: не тяни дым в легкие – вдохни раза три и оставь дым во рту, потом выдохни. Если сигарета – тяни плавно. Вечер добрый, Гидеон.

[indent] Она стояла на аллее с сеткой в руках и мрачно пинала носком серых туфель камень: рядом на скамейке сидел с вчерашней газетой в руках седой дед, держал крепко деревянную трость и вслух читал новости – "в Хабаровске разбился самолет, погибло двадцать два человека", поглядывал на Варю и водил в воздухе пальцем, двигая губами, покрытыми седыми усами, приговаривая: «Что же это, стало быть, творится: войны нет, а люди умирают», но Варя его не слушала – только хмыкнула равнодушно и уплелась дальше, постукивая маленькими каблуками по аллее и путая ноги в черной сетке для продуктов. За спиной шумели дети, и в шуме этом она больше находиться не могла – он ей раз за разом напоминал шум другой, токсичный и болезненный, всплывающий со дна тошнотворной памяти, где жили лица темно-серых дьяволов в немецких мундирах.

[indent] Сильный запах хлорки плотным облаком стоял на лестничной площадке, когда она поднималась вверх. Неприятно скривившись, мыслями Варя вмиг оказалась на больничной койке, где не единожды просыпалась на войне, где пахло также резко хлоркой, йодом и спиртом, и глаза, привыкшие к мраку, также больно жгло, если случайно посмотреть в окно. Вне пределов квартиры Варя пряталась от Егора, вне пределов внешнего мира она пряталась от прошлого, всматриваясь в него через покрытое пылью окно, глядя на верхушки деревьев и крыши домов, и смотрела на них долго, выглядывая проплывающие мимо серые облака и лица, которые она в них видела. Лица родные и чужие, мертвые, пустые, и своё иногда находила, когда на отражение натыкалась случайно, резко отворачиваясь от него и долго глядя в пол, высматривая там что-то неопределенное, но лишь бы не себя и не их. Но они приходили к ней, раз за разом, и долго гудели острой болью в обоих висках, и будто бы снова всё оживало – всё мертвое и грязное.

[indent] Темно-серые дьяволы в немецких мундирах склонились над ней, всматриваясь в рыхлую землю – одна из немногих, она лежала под грудой чернозема и битых камней, и едва дышала, затаившись на те вечные тридцать две минуты, что они искали выживших, вспарывая брюшные полости тем, кто умирал, других же грубо подхватывая под локоть и вытаскивая из окопов, грязных и разбитых, загоняя их позднее в эшелоны военнопленных. Тяжелыми маршевыми сапогами, дьяволы из вермахта шагали по её животу, втаптывая её глубже в землю, и боль пронзала её от самых пяток до макушки, и она молилась только об одном: выключиться прежде чем это случится. Она не слышала больше своего дыхания, оно, кажется, остановилось в тот миг, когда один из дьяволов заметил среди груды чернозема серые глаза, и долго смотрел на них своим, налитым кровью поросячьим взглядом, то ли высчитывая, хватит ли у него пуль, то ли выжидая, моргнет ли она [жива ли она], но не дождался: поднял голову вверх, когда его окликнули, глянул в последний раз и ушел. Сердце резко сжалось, серое пыльное небо над головой поплыло на юго-запад, и она закрыла глаза, не чувствуя ни рук, ни ног, и решила было, что в ту секунду умерла. И умирала ещё сотню раз, когда вагон катился с глинистых холмов; когда налитые кровью глаза закрывались, истоптанные маршевыми немецкими сапогами жизни проваливались, как мертвые тела в болота, и никогда уже не выбирались из места, где всё кончается; когда душа её делилась на призрачные, мглистые клочья, кусками развевалась по ветру, палец нажимал на курок и следующий подонок мертвым мясом падал на землю, становясь жратвой для свиней и червей, становясь ничем.

[indent] Она открыла дверь, возвращаясь из продуктового магазина – несла в черной сетке бутылку кефира, белый нарезной батон и триста грамм докторской колбасы – ей казалось, что так она могла быть хоть немного полезной. Кефир, кажется, был просроченным – продавщица хриплым голосом предупреждала её об этом, но Варя кивнула ей всё равно и та продолжила наполнять сетку, не осуждала, не махала головой укоризненно – каждый день мимо её прилавка такие проходят и кивают, безразлично соглашаясь и даже не слушая внимательную продавщицу – что она там сказала? кефир просроченный? – отрешенные и безразличные, их сейчас много таких было. Чайник шумно гудел, когда она вошла, и Варя скривилась неприятно, вслед за чайником загудели в её голове всё те же голоса, она проглотила плотный комок в горле и вошла на кухню, наткнувшись взглядом на Егора, когда тот стоял у окна, выкуривая в форточку очередную сигарету, и срочно опустила взгляд. Быстро поставила на стол сетку с продуктами и отвернулась, опуская руки под струю холодной воды, намывая их земляничным мылом. – О чем? – намеренно спокойно спрашивает Варвара, наперед зная, что ни один его ответ ей не понравится.

[indent] Она уже давно пряталась от Егора, чтобы он не видел её теперешнюю – не было в ней ничего от прошлой Вари, не было в ней больше жизни, а была только грязь и кровь. И что-то на дне последнего ошметка её души твердило ей держаться подальше: уберечь его от этой грязи, не дать ей выплеснуть её из берегов, которые она крепко держала, как в запаянной бочке. И триста девять дьяволов, и смерть, и кровь, и землю, килограммами проглоченную на войне, будто из неё она теперь состояла. Закрутила кран и отошла от раковины, приближаясь к плите: рядом с чайником, поставленным Егором, стояла маленькая кастрюля, а в ней точно каша из топора – неведомая грязеподобная жижа, которую можно было решиться употребить только если здоровье позволяет переваривать жженую резину. Поднимая в воздух крышку, Варя принюхалась к ней ещё раз – боялась подойти к своему творению, приготовленному ещё утром, и намеренно продолжила вопрос, чтобы не дождаться правильного ответа. – О том, что манка не должна быть черной? – спрашивает Варя, лишь бы он не начал говорить, что хотел. Она никогда не умела и не училась готовить – ни до войны, когда мыслями и мечтами жила в уголовных делах, ни на войне, конечно, ни после, всегда считая это пустым. Высыпала в кастрюлю почти полстакана молотого перца – а сколько нужно? – и ждала, пока вода закипит, выключив газ только когда в кухне запахло горелым. Никогда не умела это делать и не хотела уметь.

[indent] Варвара накрыла кашу крышкой – к черту её, выдвинула из-под стола табуретку и опустилась на неё, всё ещё не глядя на Егора. Его вопрос плотной дымкой стоял в воздухе, как и запах сигарет, и она вдыхала его, мысленно лавируя между тем, чтобы подорваться с табуретки и сбежать, и тем, чтобы остаться и ответить. Егор ещё не говорил об этом вслух, но она уже знала, что будет дальше. Чувствовала, что однажды он устанет от холодных, брошенных в пустоту фраз, от запертых на первое время специально на ночь дверей, чтобы ничего не объяснять, от намеренного избегания встреч, от пряток в длинных коридорах и от отсутствия разговоров, пусть даже таких, как сейчас – молчаливого ожидания приговора по разным углам одной кухни. Думает, что лучше бы скрыться, лучше бы сбежать и ничего не отвечать, сохраняя стабильное теперь равнодушие. Меньше всего на свете ей хотелось впускать внутрь Егора, слишком сильным был страх, что его, единственную Варину нить к прошлому, доброму и светлому, поглотит тьма, теперь её населяющая.

[indent] Чаще всего её сны были уродливыми, но иногда ей снились красивые воспоминания – яркие, живые, наполненные красками дни из прошлой жизни, из вчерашнего дня, которое от них ушло. Их первые тайные встречи, одно на двоих волнение, которое они переживали вместе, Варины смущенные взгляды, её тонкие пальцы, переплетенные с его, как она расплывалась в чувствах, копившихся голодным волнением в глубине живота, морозящей дрожью; их поцелуи, сначала мягкие и быстрые, а затем долгие и тяжелые, и её нежелание от него отстраняться, всё крепче к нему прижимаясь, жадно оставляя на его спине следы от тонких пальцев. Эти сны были редкими, но самыми прекрасными в её теперешней жизни, и ей хотелось, чтобы они перестали быть лишь снами, но Варя знала – больше в ней не было былой нежности и любви, её прошлое осколками разбилось под маршевыми немецкими сапогами и сердце больше не будет биться, как тогда, сейчас оно будто мертвое, и она будто мертвая, и всё вокруг, кроме него.

[indent] - Если хочешь уйти – иди. Я никого держать не буду, - Варя боялась, что однажды этот день настанет. Что Егор встретит кого-нибудь ещё, полюбит и уйдет, оставит её здесь одну с темно-серыми дьяволами, живущими в ней десятками мертвых голосов. Ни за что на свете она не станет просить его остаться и даже согласится – ему так будет лучше, всем так будет лучше – жить с ней сейчас невыносимо, и она сама стала невыносимой, черной и черствой, как довоенный сухарь, и где угодно ему будет лучше, лишь бы не с ней.

Они оба не вернулись по своим домам сразу же - из точки надо было скорее валить, прихватив с собой все вещи. Быстро, в спешке, сохраняя контакты и договариваясь о будущем - выполняя инструкцию, проработанный тонко план. Они сделали это - а теперь необходимо было вдохнуть глубоко, отпуская прошлое. Не сразу же окунаться в прорубь - обратно в семью, долг, серый формализм. И для того хотя бы пару часов в тишине и покое наедине друг с другом.

Загорелое лицо Поллукса едва видно за дымом его сигары. Задумчивый и молчаливый, откинувшийся всем телом на спинку кресла, в котором он сидит. В мятой белой одежде: льняных брюках и рубахе, что обтягивает налитые мышцы рук. Тяжело вздыхает. И откидывает голову - взгляд устремлен прямо на потолок.

- Мы будто бы взяли эти годы в кредит под грабительские проценты. И теперь пришел срок погашения долга, - не смотря на сигару во рту, Поллукса речь понять весьма легко. Рукой он перехватывает сигару, поворачивает голову - прищуривается в сторону Риккардо. А тот сидит в точно той же самой позе. И да, тоже курит. Тоже - взгляд к потолку.

- Твой будет побольше, Пол. Как нехорошо - оставил на Родине молодую жену с детьми-младенцами, - засранец подъебывает - скорбно качает головой. На лице - маска покаяния. Еще чуть чуть и начнет читать катрены извинения перед предками.

- Зато почти что обзавелся новыми, - в ответ, наигранно невозмутимо, пожимает плечами Пол. Риккардо поворачивает к нему свою голову - взгляды пересекаются. Раздается фонтан хохота.
- Мужик, - протягивает Риккардо, корпусом подается в сторону брата - кулаком поддерживающе ударяет ему по предплечью. А сам Поллукс стирает с лица проступившие слезы.

У Поллукса нет внебрачных детей. Дерзкий язык - все шутит да злословит в окружении брата. И не знает он, что слова его имеют вес -  одна из любовниц его действительно беременна - но то вопросы будущего, в отдалении от него в несколько лет. А сейчас Поллукс продолжает вести себя по отношению к Ирме как подонок - шутить так просто о бастардах. Хотя... резоны у него действительно есть - то, как часто и много они с Риккардо в Африке женщин познавали...

Риккардо тем временем приходит в себя - усаживается нормально. Сидит, широко расставив ноги, локти опер о колени. Мужчина думает - срочно тащите статую и запечатлевайте это редкое мгновение для вечности.

- Нам надо рассказать нашу идею о новом филиале о выкупе территории сразу трем главам семейств, - Риккардо голос сух - когда он думает, то действительно будто бы и в красках теряет.
- А до тех пор предлагаешь замалчивать события предыдущих месяцев? Уже через пару дней цепкий взгляд Арка заметит, что я левой кистью не особо шибко пока двигаю. И тому виной не простой ушиб или падение со слона.
- Да и женушка твоя может растрепать про то, что спальне твоей увидит.
- Вот именно, - протягивает Поллукс, тяжело вздыхает, - поэтому затягивать большой разговор не стоит.
- В идеале рассказать все завтра же.
- Оба договариваемся с главами да наследниками. И остается только французская сторона.
- Которой напишу я сегодня же после договора с главой, - лаконично завершает Риккардо. Поллукс молча кивает и глубоко втягивает дым.

Молчат какое-то время.

- Рик, каково это? - каким-то другим, осевшим и тихим голосом, спрашивает его Поллукс. - Без отца рядом быть?..
Риккардо отвечает не сразу. Твердым голосом.
- Если бы я знал, то все три года с тобой в Африке не проторчал бы.
Поллукс опускает взгляд на свои руки. Риккардо теперь опирается своими ладонями о поверхность стола.
- Шутки кончились, - а теперь голос и вовсе - на самую толику - потерянный, - занять его кабинет. Стать хозяином его дома. Занять свое место подле главы, - тяжелый вздох, - а еще место отца, мужа.
Риккардо горько усмехается.
- Притворство - наше кредо. Делаем вид, что достойны, пока сами в подобную глупость не поверим.

.

Поллукс вбил. Быть может потому так уверены и плавны были его движения, когда он входил в парадные двери своего родного Блэкшилда. Обеденное время, а сам он сияет, одетый строго по британской моде, ровно как и должен выглядеть джентльмен: строгий костюм, рубашка, начищенные туфли, стрижка и свеже побритое лицо. Он ярко и красочно смеется, он широко раскидывает руки в объятьях, приветствуя свою семью. Здесь все - и глава рода с супругой, и кузен, и сестры, и жена с детьми. Только Регулуса не хватает, но то более чем объяснимо.

Его явление праздник - сердце поет, а Поллуксу так нравится быть во всеобщем внимании, впитывать его внутрь себя. Все сейчас в парадной гостиной первого этажа.

Сначала Поллукс церемонно поклонился перед главой Сириусом, который подошел к Поллуксу вместе со своим сыном-наследником.
- С возвращением, - степенный баритон, крепкое рукопожатие. Сириус Второй - величина, рядом с которой Поллуксу словно Луне возле Земли кружить, выдерживая дистанцию. Служить.
- Кузен, - рукопожатие такой же силы, только ладонь ледяная - Арктурус взгляд острый, но Поллукс видит там на дне теплоту-привязанность. Арктурус себе не изменяет - все тот же. И от того улыбка, усмешка добрая, на лице Поллукса расслабленно и легко расцветает.

Поллукс отступает на шаг от них двоих. Взгляд переводит в зал - на людей, которые в нем. Подходят теперь к нему Хеспер - мать Арктуруса и жена Сириуса. Рядом с ней и его, Поллукса, мама. Та выглядит такой бледной, осунувшейся - так сдала. Поллукс трепетно целует материнские руки. Получает поцелуй в щеку от Хеспер.
- Милый, мы так скучали.
- Твой отец так был бы счастлив сейчас.
Теплая горечь скорби перемешивается с искренним счастьем от воссоединения. Поллукс только сейчас начинает чувствовать, как он все так скучал по дому.

- Брат! - Поллукс слышит вскрик, оборачивается - на него налетает вихрь, едва успел его подхватить и заключить в свои объятья. Любимая Кассиопея - сестра, которой исполнилось уже полных шестнадцать лет.
- Звездочка моя, - растроганно шепчет ей в шею, пока сестра обнимает его до боли в ребрах. Сама трясется, тростинка. Кажется плачет.
- Тебя так долго не было!..
- Но теперь я здесь, - шепот, тепло из самого сердца.

Как же Поллукс любил свою младшую сестру. Как же сильно. Кажется только через вечность Кассиопея отстраняется от него, и Поллукс замечает маленьких детей возле Хеспер и своей матери.
- И кто же у нас это, - сердце стало биться чуть чаще - перед его глазами показалась Вальбурга. Рядом с ней кузина Лукреция, младший брат Альфард. Поллукс приседает перед детьми на корточки, - здравствуйте, дорогие мои.
Голос мягкий, тон спокойный, обволакивающий. Протягивает к детям руки - те приближаются к нему. Пока наконец все трое не оказываются в его объятьях.
- Я вам столько подарков подарил - не счесть! - дети смеются, радуются, но Поллукс с улыбкой предупреждает, - но все после обеда. Договорились?
Дети были очевидно недовольны. Поллукс вновь притягивает - Вальбурги - к себе на руки. Прижимая ее к себе, такую взрослую леди, ей уже целых шесть лет, поднимается на ноги.
- Крошка моя, - шепчет, гладит по спине. Оглядывается, осматривая зал гостиной.

Глава Сириус и сыном стояли на том же месте - у входа в зал. О чем-то тихо говорили. Маму отводила Кассиопея к диванчику. Хеспер занималась детьми. Оставались лишь три фигуры, с которыми Поллукс еще не пересекся для приветствия.

И к самой дальней, самой тихой, будто бы потерянной в этом семейном гуле, фигуре Поллукс подошел. Все так же обеими руками держа Вальбургу в своих руках. Дочь обхватывала отца обеими руками, крепко держась за ворот его пиджака. А Поллукс ступал все ближе к Ирме, стоящей в отдалении ото всех возле небольшого лакированного столика с богатым букетом цветов на нем.

- Здравствуй, Ирма, - говорит он ей тихо.
Поллукс не извиняется перед ней даже тоном, даже единой толикой выражения лица. Он въедливо рассматривает жену: как выглядит, во что одета, как уложила волосы, что передает язык ее тела - зажатость.

Ворох чувств где-то глубоко в нем поднимается. Там щепотка вины. Там жалость. Там сочувствие. Какая же Поллукс - гнида. Он опускает на пол Вальбургу, а сам ступает к Ирме ближе. Шаг - в ее личном пространстве. Нарушает его, не задумываясь. Его ладонь оказывается на ее талии, чуть оглаживает. Он телом ее от всей остальной комнаты будто бы отрезает - их двоих для всех остальных просто нет.

- Я дома, - шепчет. И отстраняется - ему еще как-то познакомиться с Сигнусом, да поприветствовать подругу школьных лет - Мелания, будто бы не замечая его приход, сидела в кресле и увлеченно читала газету.

.

Позвали в парадную столовую. Детей отправили в детское крыло, а взрослые расселись за длинным столом. Все по этикету, что был для всех уже атрибутом обыденности. Поллукс в центре стола, Ирма - напротив него, крайне близко. Ели, общались, обсуждали прошедшие годы: что Поллукс видел, что Поллукс пропустил. То было морем информации.

Сразу после обеда все разошлись по своим делам. А Поллукс вместе с Сириусом и Арктурусом камином переместился в Блэквилль - с напитками в руке надо было многое обсудить, попросить о планируемой на завтра встрече с главой де Оскуридад.

.

Уставший - морально и физически - Поллукс вернулся в тихий темный Блэкшилд уже за полночь. Медленным шагом побрел к личным комнатам.

Стук каблуков по идеально отполированным полам заполняет все ее внимание. Пропасть легла между Себастьяном и Присциллой и этот факт должен быть виден без особого старания. Она не поворачивается проверить следует ли он за ней, не отрывает взгляда ледяных глаз от конечной точки — тяжелых дверей его кабинета, места почти запретного для нее, не желает замечать любопытные, осуждающие или, что хуже, равнодушные взгляды. Ригель во всем ее желании воспитать идеальную леди, главу выскородного дома  вложила в ее голову покорность мужчине в равной степени с гордостью. Как оказалось — две взаимоисключающие особенности и Присцилла выбирает себя и гордыню. Сосредоточившись на своей мысли — единственной цели, леди Гойл с поднятой головой и стиснутыми от внутренней дрожи кулаками проследовала во внутрь. Никто из ее предшественниц не позволял себе подобную дерзость.
Кабинет Себастьяна — его святыня, Присцилла фыркает. Святыня? Рассадник греха, даже в ее воспоминаниях, ее муж наверняка прячет среди этих бесконечных, идеально упорядоченных, кожаных папок свои прегрешения. Она готова спорить: похабство, всего лишь один из многих его грехов. Не обращая внимания на Гойла, женщина сосредоточена на стеллажах, ведет тонким пальцам по корешкам, на них только цифры, стоит отдать ему должное. Она вытаскивает одну из них, открывает без зазрения совести — непозволительная ранее дерзость, листает у него на глазах. Она ни черта не понимает в цифрах и фамилиях записанных на листах, он это знает, но ей так хочется потомить, хочется заставить ее горячо любимого мужа теряться в догадках, волноваться, выйти из себя, черт его дери, биться в истерике. А еще она тянет — становится страшно. Лекари удаляют гниющую плоть, после есть шанс на выздоровление. Заглядывать в жизнь без мужа, без ее Себастьяна, оказывается почти так же страшно, как и увядать рядом.
— Случилось? — Присцилла наконец-то поднимает ледяные глаза. Не такая решительная, как пару минут назад: страх в перемешку со злостью, она столько раз представляла себе этот момент, столько раз проговаривала заветные слова, осечки быть не может. Он смотрит на нее в недоумении, темные глаза Гойла изучают, на его лице легкость, одна только тень недоумения. Она так хорошо знает его. Знала?  Да ни черта она не знала. - Господи, а ты ведь и правда веришь, что все хорошо. — Это ее мир стоит на руинах, ее мир и разум — шатается, вот-вот рухнет, а у него — в с е   х о р о ш о. — Что по твоему случилось, Себастьян? — Гойл наглец, но не глупец. Присцилла отбрасывает выбранную папку на его широкий, роскошный стол, не имеет значения что в ней. Только не сейчас. - Я все знаю. — Отвращение, столь откровенное, что его тяжело спутать с чем-либо другим. - Уже давно. — Она открывает рот, чтобы прыснуть ядом, рассказать как стыдно, низко, слышать от сестры, подруг и даже министерских прихвостней — они видели его, в их глазах постыдная жалость — к ней и ее положению. Рот она закрывает — он все итак прекрасно понимает. Или считает ее непросветной дурой. — С меня хватит.- Одному богу известно почему еще три года назад она не пришла к Себастьяну в своих горьких слезах, в истерике и гневе, со своим разбитым сердцем и поломанной судьбой.
— Мы разводимся,  — Она подходит так близко, чувствует его дыхание: сигара, огневиски и похоть, смотрит в глаза, нашептывает слова, как ласку. Присцилла желает сожрать его душу, запомнить черты ненавистного ею лица, причинить как можно больше боли — ему. Внутри нее все давно умерло. - Себастьян. — Она пробует на вкус его имя, ледяные глаза блестят, не в ярости, от застрявших в ней, кажется навсегда, слез. Она ни за что не позволит хотя бы одной из них сорваться. Присцилла уже давно оплакала их брак, себя и свое разбитое сердце, ее любовь — рудимент. Никому не нужная и не используемая слишком долго. Она ненавидит, ненавидит так сильно, что эта ненависть почти не отличима от любви.

[indent] Он уже минут двадцать бесцельно стоял под водой, совершенно не обращая внимания на время. Арджент давно уже смыл с себя и нервный пот и усталость от показательной тренировки, где все те же знакомые лица жадно рассматривали его "выступление" во всех ракурсах а иногда и прося повторить. Он поджимал губы, смотрел в их маслянистые глаза спокойно и прямо, и разумеется повторял. Он разыгрывал их любимое шоу, иногда медленно наклоняясь чтоб якобы поправить штанину тренировочной формы, показывая им то, что они хотели увидеть. Или играл бицепсами, что заставляло слюни спонсоров активно выделяться. Но их любимое - это когда он снимает рубашку и, - тем самым обнажая разумеется торс, - вытирает пот со своего лица. Вот и все! Ты удачно продал себя, обеспечив себе несколько неприятных приватных встреч и шанс на чертово выживание на гребаной арене...   
[indent] О, как он не_скучал по этому особенному времени, когда каждый год тебя выдергивали из твоего богом забытого дистрикта и выставляли на всеобщее обозрение словно трофейные рога. Все хотят тебя потрогать, узнать тебя поближе, но не достаточно близко, чтоб не дай бог не начать сопереживать. Все что угодно, лишь бы не "испачкаться" проклятьем обреченного. Все что угодно, лишь бы насладиться последними мгновениями жизни того, о смерти которого никто завтра и не вспомнит. Не вспомнит дважды... Джент подставил лицо горячим струям воды и зажмурил глаза. Не смотря на более комфортные условия жизни в "деревне победителей", позволить себе роскошь бесцельно тратить воду он мог только здесь. В Капитолии. Здесь не жалко.
[indent] Горячие струи омывали его широкие плечи. Он тщательно вымылся, но все еще чувствовал как горит кожа в тех местах, где к нему прикасались. Он... привык и его уже не передергивало от горьковатого осадка, который оставался ему в удел. Человек привыкает ко всему. Вот и он не ропщет и смиренно следует заведенным правилам. Он такой же как и все. Не лучше и не хуже... Возможно, где-то подсознательно он надеялся просто тупо смылиться и превратившись в жидкость, раствориться в водостоке и забыть обо всех заботах. Но никакая вода Панема не могла смыть то, чем он является и то, что его ждет. Разве что распорядители игр придумают что-то новенькое, изощренное и извращенное, чем удивить жадного зрителя и извести избранных трибутов. Например, река в которой будут на этот раз не пираньи, а разъедающая все живое химия. Тогда от него наверное остались бы лишь кости - и то не факт. О, черт!
[indent] Арджент вздрогнул и резко открыл глаза. Вода затекла ему в нос и он чуть не поперхнулся, пытаясь откашляться и одновременно отделаться от идиотских мыслей. Какой смысл фантазировать о самых худших раскладах, если ты все равно не окажешься готов к тому, что тебе уготовили. Может в этот раз он продержится пару дней. А может будет медленно умирать лежа в луже собственной крови спустя пару минут от начала бойни. Гадать бессмысленно. Лучше подумать о том, возможно ли все это как-то предотвратить... Хах, наивный. Глупый и наивный мясник Тетрас. Он каждый год с момента своей "искрометной" победы, он надеялся что ему не придется хоронить своих трибутов. Каждый чертов год он надеялся, что в плотном графике встреч в Капитолии, будет как можно меньше отвратительных приватных сеансов или извращенных оргий. Он надеялся, что каждые гребанные игры не будут насиловать в нем то, что еще можно было считать человеком, пусть и не до конца. Арджент не знал что конкретно он чувствует. Но он знал, что это "что-то" ему не по душе...
[indent] Выйдя наконец из душа, шлепая по идеальному серо-голубому кафельному полу своими босыми мокрыми ногами, он не торопился надевать полотенце. Его никто наконец не ждал и ему никуда не нужно было торопиться. Не было в этот раз ни ментора, ни подопечных, к которым он старался не привязываться и не сожалеть. Был только он сам и еще одна... "победительница". И оба они были теми еще "победителями по жизни", раз им приходится войти в эту "реку" второй раз.
Джент повел рукой перед зеркалом над парной раковиной и по его периметру загорелась яркая подсветка. Он уперся ладонями в прохладный фарфор и смотрел в свои глаза, игнорируя красноватые подтеки на шее, плечах, груди, животе... в общем везде. Свидетельства "удачно" прошедших переговоров со спонсорами перемежались с мелкими шрамами по всему его телу - следы плотоядных рыбок, что чуть не сожрали его заживо, прямо незадолго до его победы. Он покачал головой и подумал было, что пора выбираться из собственных мыслей, ведь он начинает вступать в опасную зону, из которой боялся не вернуться. Но его отвлек шум. Тихие, почти бесшумные шаги. Черт! Неужели проснулась Франческа? Они толком не говорили с того момента как сошли с поезда. В поезде же он сидел на одном месте а она... Ну, чудо что поезд доехал.
[indent] Прислушиваясь к шагам, Арджент напрягся. Ему было прекрасно известно как ходит Романо и вряд ли она стала бы церемониться и скрываться от него. А больше здесь быть некому. Прислуга? Глупость. Они приходят тогда, когда здесь никого нет. Кому еще взбредет в голову заявиться сюда посреди ночи?
[indent] Тетрас стал оглядываться в поисках того, что можно было бы использовать как оружие. Однако ничего кроме электронной зубной щетки и нескольких полотенец не нашел. Что же, если нужно - удушит полотенцем.
Шаги затихли, словно кто-то проверял пуста ли постель. Джент скрутил полотенце и аккуратно вышел из ванной, завернув за угол и резко включая свет.
[indent] - О! Лита, какого...!? - почти воскликнул парень, испытывая одновременно и испуг и облегчение. Свою миниатюрную подругу он успел увидеть дважды и второй раз был как раз сегодня утром, когда была первая показательная тренировка. Она явно была чем-то то ли недовольна, то ли обеспокоена.
[indent] - Я же мог навредить тебе, - отшвыривая в сторону скрученное полотенце, выдохнул Тетрас, совершенно забыв про свою наготу. Возможно, он так устал и так привык к тому, каким его хотят видеть, что просто не обратил внимание на тот факт, что "особенные" встречи на сегодня закончились.
[indent] - Прости что не успел поговорить с тобой... Как ты... э-э, как ты тут оказалась? - капли воды все еще стекали с него и оставляли на мягком ковролине его спальни влажные следы. Он грустно опустил плечи, ощущая казалось всю тяжесть какой-то неосознанной вины по отношению к этой милой девушке и, чтобы не смотреть ей в глаза, пошел к столику с напитками. Будто воды ему было мало и он налил себе стаканчик. В горле пересохло.
[indent] В этот самый момент в дверях его комнаты оказалась Романо. Каждый раз при ее появлении Дженту казалось, что его обдувает холодным ветром. Возможно, где-то на уровне генетики или инстинктов он ощущал страх и непреодолимое желание скрыться от этого хищника как можно быстрее и как можно дальше. Однако мозгом он все понимал и не имел права ни судить, ни игнорировать ее. Франческа была его первым, - и теперь видимо последним, - выигравшим трибутом. Она была... своеобразной, но и он не ангел, если под микроскопом рассматривать то, чем он занимается.
— Ну и что ты тут делаешь? - будто бы на правах хозяйки, нагловатым тоном спросила людоедка, обращаясь к хрупкой Лите. Тетрас почувствовал неладное, — У вас тут эта, как ее, пресс-конференция?
[indent] В этот самый момент он осознал, что стоит совершенно голый перед двумя девушками, об разнообразном опыте каждой он может частично догадываться. Глубоко вдохнув через ноздри, Арджент потянулся за полотенцем, которое хотел использовать как орудие против потенциального непрошенного гостя. И вовсе не нагота как таковая его смущала. Ему не хотелось демонстрировать Франческе шрамы и... засосы, что красовались на всем его теле. Ему не хотелось ее триггерить. Никому из них это не нужно...
[indent] - Что вы обе тут делаете? - спросил наконец он, растягивая громадное полотенце, стараясь перекинуть его через плечо и тем самым прикрыть и торс и все что ниже.

я очень болен, я почти   умираю
А ГДЕ-ТО ТЫ И НИЧЕГО НЕ УЗНАЕШЬ

пустая.  я смотрю через запотевшее стекло и ничего не вижу. магглы или волшебники, день или ночь? какая к черту разница!? теперь все равно.  тело устало от однообразной позы, ломит и болит в переломанных местах. физическая боль отлично отвлекает. шевелюсь я лишь для того чтобы уверить маму в очередной раз — в с е   х о р о ш о. она мне не верит, кто в здравом уме поверит? она дает мне время, но мне вряд ли хватит целой жизни чтобы прийти в себя.

боль пришла первее осознания. толи от замысловатых отваров целителей, толи от множества переломов кости ныли, по мне будто прошлось стадо взрывопотамов. взволнованные лица вокруг пугали больше. травма паршивая, но не вечная. никакие предостережение не удержали бы меня от возможности вцепится тильде в глотку, но инстинкт самосохранение не подвел девчонку, она не пришла извиняться. ее исключили, но... я храбрюсь, не выдаю страха тенью упавшего на сердце, не позволяю шону винить себя, не выдаю обиды засевшей глубоко в душе: он наслаждался желанием девчонок выцарапать мне за него глаза.

целитель ругается, я должна лежать в кровати. какая к черту разница!? теперь, когда я все равно безвозвратно поломана: все равно выйду ли я из мунго или когда выйду. за стеклом мир — для меня он в руинах. разрушен, до основания, нет будущего, даже настоящего. ногти впиваются в еще не успевшие затянутся царапины, если я хоты бы на минуту потеряю контроль - распадусь на атомы.

дверь скрипит, излишняя заботы душит, я не хочу говорить о чувствах или есть. - я же просила оставить меня, - шон. я спотыкаюсь на слове, спотыкаюсь о мысли. он пришел. какая-то часть внутри встрепенулась, приваленная необъятным горем, она едва ли может взять верх. разбитое сердце нудящей болью разрывается, чем дольше я на него смотрю, тем больнее. всего день назад у меня было все: план на будущее, любимое дело, уверенность, шон. мы уже выбрали команды, жаль конечно, сразу двум новичкам нет места в одной команде, исполнять одну мечту вместе - на двоих, квиддич причина страсти горящей между нами, а что теперь? сколько эти отношения будут умирать? даже если мы и протянем до выпускного, я не разделю его судьбу и угасну рядом в агонии собственной ненужности.

- я не хочу никого видеть. - не так уверенно, как в голове. я его почти умоляю, медленно сползаю с подоконника, напрягаюсь, как только могу, не жалею показаться немощной или больной. все равно получается паршиво с перевязанными руками, говорят если бы не настойки целителей, я вряд ли захотела бы шевелится. - не сейчас. - давай, эммелин, отправь его домой. напомни, это он во всем виноват. он и его любимая поклонница. пусть не возвращается.

смотрю в глаза шона, думать глупости, не совершать их. изломать остатки жизни собственными руками? пожалуйста, шон, дай мне повод. не оставляй медленно угасать подле. эммелин вэнс - разбилась на том поле для квиддчиа. умерла. то что осталось тень: былой уверенности и огня. такая эммелин тебе не нужна.

а я боюсь что потерял   себя

[indent]precious and warm
[indent]a memory through the years

1976 ///: Christmas ball

[indent]Для неё амортенция всегда пахнет Рождеством: ёлкой, шоколадом и корицей, самыми тёплыми воспоминаниями, которые нежно согреты в её крохотном сердечке. Вязаные свитера, колючие иголки, которые то и дело находишь на одежде еще несколько месяцев, подарки в шуршащих обёртках, непередаваемая атмосфера, которая делает всё вокруг ещё более сказочным [хотя, казалось бы, куда ещё?]. Но самой любимой частью праздника для неё всегда был Рождественский бал, куда она могла надеть свои любимые платья, бережно хранимые в шкафу в ожидании того самого вечера, когда «тот-самый-принц» пригласит её на вальс. В жизни каждой светской леди подобных приемов проходит уйма, но эти школьные балы останутся в памяти так плотно, как ни один из них.

Летиция хвостом увивалась за Регулусом Блэком – это было очевидно всем, кроме него (?). Естественно, она не просто так проходила мимо накануне, то и дело слегка задевая его краем мантии, чтобы он точно догадался её пригласить!, но вряд ли в толпе снующих однокурсников он обратил бы на неё внимание, когда его взгляд направлен был в совершенно другую сторону. Злило ли это Булстроуд? Ну, разумеется! Давало ли это подружкам новые поводы для сплетен в общей гостиной и идеи для шалостей? Конечно! А это значит, что очередной рождественский бал обещал быть интересным.

Вплоть до последнего момента Летиция игнорировала приглашения и посылаемые записочки, в ожидании, что Регулус обратит на неё внимания, но чуда не случилось. А посему Летти впопыхах приняла приглашение от сокурсника, дабы не оказаться в дурацком положении и прийти без пары. И всё бы ничего, если бы не один курьёзный случай, который произошёл пару-тройку недель назад, когда Летти проспорила своей подружке желание. Пара тройка стаканчиков «пунша», припрятанного в общей гостиной, и Деметра готова озвучить своё желание, доведя Булстроуд практически до сердечного приступа: «Пригласи Регулуса на танец! Не будь мямлей, либо съешь жука. Выбирай». И в какой момент ей это показалось смешным и равнозначным, – история умалчивает. Видимо, Деметра прекрасно знала, что Летиция боится жуков больше всего на свете, не зря же её боггарт – огромный мерзкий жук, шевелящий лапками.

Три танца Летти кружилась со своим кавалером, который нёс очаровательную ерунду, то и дело отлучаясь за пуншем, пока Булстроуд словно ястреб высматривала Регулуса, который должен был быть где-то в этой пёстрой толпе слизеринцев. Она видела Кассиопею, красивую ледяную скульптуру, от которой тяжело оторвать взгляд, видела Нотта, видела всех остальных, но младший сын семьи Блэк будто растворился в этом потоке людей. И если первые два раза она облегченно вздыхала, когда не видела его, то на третий в ней закралось беспокойство: «а что, если он не пришёл?». Эта мысль вызывала в ней тревогу, потому что всем очевидно, что сейчас она бы с большей радостью кружилась в танце с ним, чем с капитаном команды Рейвенкло по квиддичу.

Проходит ещё десять минут, и Летти всё-таки находит, не без помощи вездесущих подружек, Регулуса. Поправив изящным движением руки несуществующие складки на пышной изумрудной юбке, шатенка решительно направилась к нему [с решимостью человека, который идёт на гильотину, с килограммом камней в каждом ботинке]. Под конец пути на совсем уже ватных ногах, Летиция подходит к Блэку, привлекая его внимание, едва касаясь плеча. Благо, на таких мероприятиях не моветон, когда дамы приглашают кавалеров. Благо, что Регулус был один. Благо, его джентельменские качества не позволят ему отказать самой миловидной улыбке, из всех которую Булстроуд смогла на себя натянуть в тот момент.

[indent]- Регулус, - мысли двигались столь хаотично, что пауза могла бы показаться слишком театральной, поэтому пришлось воспользоваться клише, - я могу украсть тебя на один танец?

Мерлинова борода, Летти, какая же ты глупая, почему сама обозначила, что только на один?

Будь, что будет.

Вдох-выдох-вдох-выдох. И мили-секунды, пока Регулус не успевает ответить, превращаются для неё в тягучие невыносимые минуты ожидания [неужели Булстроуд так панически боится выглядеть дурой в глазах подружек, что наблюдают за ними исподтишка? Или дело совсем в другом?].

Любой Ваш пост с любого проекта за абсолютно любого персонажа.

Величественное поместье Ноттов сияло множеством огней, их теплое, янтарное свечение вырывалось из окон старинного здания и отражалось на заснеженной земле, создавая иллюзию того, что дом обвит золотыми нитями. В этот холодный декабрьский вечер зима накрыла мир своей белоснежной мантией, но даже ледяной ветер не мог погасить жар, что исходил от величественных каминов и лампад, зажженных в честь Йоля.

Бал-маскарад обещал быть событием года. Гости, все до единого представители чистокровных волшебных родов, ступали по широким мраморным лестницам под своды, украшенные еловыми гирляндами и золотыми лентами. Маски скрывали их лица, но манеры и осанка выдавали их принадлежность к древним и могущественным семействам. Для них это была просто еще одна светская встреча: танцы, разговоры и обмен интригами. Но Нотт знал, что этот вечер станет чем-то большим.

Огромный бальный зал поместья, с его высокими потолками и сверкающими люстрами, превратился в театральную сцену. В центре, уставленный угощениями стол буквально ломился под тяжестью изысканных блюд, а чуть в стороне магически переливался ледяной фонтан с искристым пуншем. Оркестр на возвышении исполнял классические мелодии, вплетая в вечер ритмы, которые казались старыми, как сам мир.

Но для хозяина дома это торжество было лишь фасадом. Прекрасно разыгранной постановкой, отвлекающей глаза от настоящей цели. Гости были нужны, чтобы придать этому вечеру смысл и масштаб, но их роль ограничивалась массовкой. Нотт наблюдал за ними из тени, легко узнавая каждого, несмотря на маски. В его планах не было места для случайностей — всё должно было идти по задуманному.

Деметриус Нотт сегодня выглядел как истинный повелитель этого вечера. Его черный костюм безупречного покроя дополнялся элементами, которые делали его центром внимания, но не кричащим, а умело выделяющимся из толпы. На лацкане пиджака блестела массивная серебряная брошь со скрещенными стрелами — древний символ охотника, идеально соответствующий его роли. Маска из темной кожи закрывала верхнюю часть его лица, но взгляд оставался таким же острым, цепким, как у истинного хищника. Ветвящиеся вверх оленьи рога, искусно выполненные из металла, завершали образ. Это был не просто антураж, а символ его положения в ритуале. Сегодня он был охотником. Сегодня он найдет свою жертву.

Рядом с ним стояла Августина, одетая, как и подобает хозяйке дома: ее платье глубокого изумрудного оттенка переливалось при свете магических лампад, подчеркивая изящную фигуру. Светлые волосы были собраны в сложную прическу, закрепленную массивными шпильками. Маска из тончайшего кружева прикрывала её лицо, добавляя аристократичной загадочности. Но выражение губ, плотно сжатых в недовольной линии, выдавало ее настроение.

Она понимала все. Понимала ритуал, его суть и каждое действие, которое должен будет совершить ее муж для успеха. В прошлом она сама принимала в этом участие, но не сегодня. Сегодня на ней не было браслета с изображениями оленихи — ключевого символа жертвы. Без него она была лишь зрителем, пассивным участником событий. Этот ритуал требовал, чтобы охотник нашел другую цель. И разделил с ней ночь.

Её это злило. Злило до дрожи в пальцах, прячущихся в складках платья. Но вмешаться значило бы пойти против древних традиций, а это было бы равносильно самоубийству.

Йоль — время обновления, когда древние друиды проводили ритуалы, чтобы призвать процветание в грядущем году. Для Ноттов это был еще и способ добиться большего: успеха в делах, укрепления богатства, да, иногда даже зачатия наследника. Пару раз ритуал приносил им желаемое — младенец, зачатый в ночь Йоля, продержался дольше других. Но недостаточно, чтобы все же родится.

Сегодня Деметриус преследовал иную цель. Не жизнь, но успех. Не плод в чреве, но процветание, богатство и власть. Йоль — праздник возвращения света, и он собирался сделать так, чтобы этот свет в новом году сиял только в его сторону.

Взгляд Деметриуса скользил по толпе, задерживаясь на каждой маске чуть дольше, чем требовалось для обычного приветствия. Среди изысканных нарядов, мерцающих драгоценностей и мелькающих оттенков золота и красного он искал лишь одно. Тот самый силуэт, что всегда притягивал его взгляд, темные волосы, которые он мог узнать из тысячи, и родной, неизменный взгляд — даже под чужой маской.

Но её не было. Он не видел, как она собиралась, не касался тканей её платья, чтобы помочь завязать ленты. Он не наложил скрывающие чары на её спину, как делал это всегда, чтобы спрятать метку, что оставил несколько лет назад — тонкую вязь шрамов, его обещание: я твой. Всё должно было быть правильно. Чисто. Это не было актом отказа или отстранённости, напротив. Это была необходимость.

И всё же его глаза искали не только её. Маска — деталь важная, но не решающая. Главное — браслет. Её браслет, украшенный резными изображениями оленихи, знак того, что она жертва, что она его избранная и именно ее ему нужно было поймать сегодня.

Альба согласилась на этот обряд, несмотря на всё своё внутреннее сопротивление, было сложно уговорить её появиться. Деметриус понимал, как тяжело ей, выросшей в католической семье, было переступить через века воспитанных предрассудков, через страх языческих ритуалов, чтобы принять участие в этом балу.

И всё же она придет. Она всегда приходит. Деметриус знал это так же, как знал, что за ночью придет рассвет, а за луной взойдёт солнце. Это было не надеждой, не догадкой, а истиной, вплетённой в саму ткань его мира.

Он ждал её. Искал. Невозмутимо кивая гостям, благосклонно выслушивая их фразы и порой даже вступая в короткие светские беседы, он оставался внимательным хозяином дома. Его голос звучал легко, его движения были полны уверенной грации, как и подобает охотнику на собственной территории. Но в каждом жесте, в каждом скользящем взгляде было одно: поиск.

Миновав очередную группу гостей, он замедлил шаг, взгляд зацепился за знакомое движение ткани, тёмные волосы мелькнули в свете свечей. Взгляд напряжённо скользнул ниже, и сердце едва не дрогнуло. Он не успел разглядеть был ли на ее руке браслет. Но её стан, её осанка, её взгляд, уверенный, вопреки всему, под маской — вне всяких сомнений это была она.

Он улыбнулся краем губ, позволив себе мимолётное удовлетворение. Она здесь. Она пришла.

Мягкие пальцы коснулись его локтя, едва ощутимые, но требующие внимания. Деметриус остановился на полушаге, чувствуя, как раздражение скользит по телу ледяной волной. Он выдохнул сквозь стиснутые зубы, не оборачиваясь сразу. Её присутствие позади него, почти осязаемое, действовало на нервы — настойчивое, тягучее, как неизбежность.

Августина следовала за ним неотступно, словно тень, отбрасываемая светом множества свечей в этом зале. То ли из любопытства — узнать ту, кто в скором времени займет её место, и не только в эту ночь. Нет, дорогая женушка, займет навсегда, после твоей внезапной и скоропостижной кончины. Но тебе пока не нужно знать об этом. Ты чувствуешь, как поместье уже принимает её? Приветствует так, как никогда не приветствовало тебя?

— Ты выглядишь напряжённым, дорогой, — голос Августины был ровным, даже мягким, но слова, словно острые иглы, вонзались в его терпение. — Нервничаешь перед ритуалом? Или это что-то другое?

Деметриус повернулся к ней, позволив маске скрыть выражение лица. Он чуть наклонил голову, жест, одновременно исполненный холодной учтивости и скрытой угрозы.

— Тебе стоило бы меньше беспокоиться обо мне, любимая, — он произнёс это слово с тонким намёком, настолько тонким, что оно прозвучало почти как насмешка. — А больше — о своих гостях. Разве не в этом твоя задача на сегодня?

Она поджала губы, и взгляд её слегка сузился за прорезями маски.

— Я лишь хочу убедиться, что всё идёт по плану, — произнесла Августина с мнимой невозмутимостью, но её тон выдавал внутреннее напряжение. — И что ты не забудешь о границах.

Он позволил себе короткий, почти бесшумный смешок, касающийся лишь уголков его губ.

— Границы? — его голос стал тише, почти интимным, будто они делили какую-то тайну. — Тебе ли говорить о границах, моя дорогая? Ты слишком хорошо знаешь, что их нет, когда дело касается успеха.

Её пальцы чуть сильнее сжали его локоть, выдав скрытое раздражение.

— Просто помни, Деметриус, кто твоя жена.

Он приблизился, почти касаясь её уха губами.

— О, я прекрасно помню, кто моя жена, — его шёпот был холодным, как зимний ветер. — Так же, как помню, кто станет моей королевой.

Она отшатнулась на полшага, едва заметно, но ему этого хватило. Деметриус повернулся к ней спиной, отпуская её с лёгкостью, будто перерезал тонкую нить. Её присутствие уже не заботило его. Она была лишь зрителем в спектакле, где главную роль играла совсем другая женщина.

Нотт раздражённо скользнул взглядом по тому месту, где ещё недавно стояла Альба. Только пустота — заполняющаяся гостями, шумом и светом, словно никакой женщины там никогда и не было. Он стиснул челюсти, подавляя подступившее раздражение, но оно всё равно вырвалось наружу в холодном, почти испепеляющем взгляде, который он бросил на жену.

Августина, напротив, не скрывала своего злорадства. В её тоне слышалась сладкая, липкая насмешка.

— Уже ускользнула? — прошептала она с мнимым сожалением, склоняясь чуть ближе. — Скоро начнутся танцы, ты должен присутствовать.

Деметриус с трудом удержал себя от того, чтобы сорваться. Хотелось закричать, схватить её за плечи, встряхнуть, ударить — всё, что шло вразрез с его внутренним кодексом чести. Нельзя терять контроль. Никогда. Даже с этой сукой, которая сама затягивала процесс, сама провоцировала судьбу, пусть потом не жалуется на последствия.

Он медленно выдохнул, позволяя усмешке растянуться на лице. Это была улыбка, полная обещания. Обещания, от которого у Августины могло похолодеть сердце, если бы она не была настолько уверена в собственном статусе.

— Один танец, — произнёс он тихо, но в этих словах прозвучал оттенок угрозы. — И если ты ещё раз прервёшь меня...

Музыка внезапно наполнила зал, заставляя недосказанную угрозу раствориться в первых мелодичных аккордах. Деметриус предложил жене руку, с видимой галантностью, но жест был лишён тепла. Они направились к середине зала, став центром внимания, как и полагалось хозяевам дома.

Он положил руку на её талию, сильную и почти ледяную руку, будто сталь, прикрытая перчаткой. Её ладонь легла на его плечо, невесомая, но обжигающая своим внутренним напряжением.

Шаг. Поворот. Музыка диктовала им ритм, но их движения были почти механическими, натянутыми, как струны. Нотт двигался с грацией хищника, ведущего за собой добычу, но каждый шаг был осторожным, словно он мог в любую секунду сбросить маску учтивости и обнажить когти.

Августина, напротив, выглядела безукоризненно, улыбка на её лице была милой и обворожительной, как будто она наслаждалась каждым мгновением. Однако её пальцы, сжимающие его плечо, выдали её с головой — напряжение, желание доказать что-то, удержать позиции, которые с каждым тактом ускользали у неё из-под ног.

— Ты превосходно справляешься с ролью, дорогая, — прошептал он, склонившись к её уху. Слова были пропитаны сарказмом, скрытым под обманчиво ласковым тоном.

— И ты, любимый, — ответила она с не меньшей язвительностью, сделав оборот в такт музыке.

Танец продолжался, их фигуры двигались в центре зала, словно переплетённые тени. Гости смотрели, улыбались, переговаривались, присоединялись к танцу — для них это был просто изысканный момент праздника, дань традициям. Но для Нотта и его жены это был бой. Каждый шаг, каждый поворот, каждая улыбка — это были удары, сдержанные, но точные.

Наконец, музыка смолкла, а с ней и напряжение в воздухе. Деметриус отпустил её, едва заметно склонив голову в галантном поклоне.

— Благодарю за танец, — произнёс он, предлагая руку, чтобы сопроводить её обратно. Но в его тоне уже не было никакой благодарности, только холодная вежливость и нечто, от чего в груди Августины сжалось что-то малоприятное.

Деметриус уверенно провёл Августину к группе гостей, чей разговор разгорелся у одной из дальних колонн. Даже за маской, скрывающей лицо, он безошибочно узнал Корбана Яксли. Его высокая фигура, властный наклон головы и излишне самоуверенная манера держаться выделялись в любой толпе. Рядом с ним стояла жена — племянница Деметриуса, женщина с волосами цвета вороньего крыла, украшенными тонкой диадемой и таким же безумным хищным взглядом, который он порой видел в собственном отражении в зеркале. Она мило улыбалась, поддерживая светскую беседу, но глаза искрились хитростью, так характерной для их семьи.

— Корбан, рад видеть, — приветствовал Нотт, кивнув. — И ты, дорогая моя, выглядишь блистательно.

Августина, всё ещё сдержанно улыбаясь, вставила несколько дежурных фраз. Деметриус с удовольствием отметил, как их семейные черты со стороны казались почти безупречными. Он даже позволил себе легкую усмешку, прежде чем склонился к уху жены, шёпотом бросив:

— Держись поближе к ним, дорогая. Они славные собеседники, — а моя племянница непременно приглядит за тобой. — Только больше не мешай мне. Ты же не хочешь разрушить всё, что мы строим?
Его голос звучал мягко, почти заботливо, но в интонации проскальзывало предупреждение, от которого у Августины должно было все похолодеть внутри. Деметриус выпрямился, улыбнулся жене с видимой доброжелательностью, чтобы скрыть от окружающих истинный смысл его слов, и обратился к Корбану:

— Прошу извинить меня, есть пара неотложных дел. Августина, надеюсь, ты развлечёшь наших гостей лучше, чем я и не дашь им заскучать.

С этими словами он элегантно поклонился и, не дожидаясь ответа, растворился в толпе, легко лавируя среди гостей, будто ускользнувший из силков лис.

Охота продолжалась.

С самого утра Корбан пребывал в хорошем настроении. Ожидаемое путешествие в Шотландию не только сулило ему пополнение коллекции магических текстов, но и давало возможность отвлечься от столичной суеты. За последние недели в Министерстве накопилось достаточно дел, чтобы отвлечь его от любых личных интересов, но он привык расставлять приоритеты так, чтобы находить время для действительно важных вещей. Этот манускрипт, по слухам, содержал древние знания о магических порталах — и он не мог упустить шанс заполучить его, слишком заманчиво, чтобы игнорировать.

Корбан Яксли был человеком практичным и терпеливым, но каждая поездка в семейное поместье в Шотландии напоминала ему о прошлом, которое он предпочел бы оставить позади. Он неспешно собирался, проверяя, не забыл ли что-то важное: защитные амулеты, несколько пустых свитков для заметок, книга по древним рунам.

Дом, где сейчас жили родители, всегда был местом, откуда он возвращался не только с физической усталостью, но и с обострённым чувством ответственности за наследие Яксли. Для Корбана это была возможность ещё раз напомнить себе, кто он есть.

Когда младший брат узнал о планах, он без лишних церемоний выразил желание присоединиться. Корбан лишь сухо кивнул, для вида бросив пару колких фраз, но в глубине души счёл это неплохим решением.

— Ты уверен, что не занят более важными делами, Тибальт? Впрочем, если хочешь присоединиться, я не стану возражать.

На деле его ответ был продиктован не только стремлением сохранить лицо. Корбан видел в этой поездке несколько несомненных плюсов. Пусть Тибальт был одержим желанием повидать мать, его присутствие предоставляло Корбану возможность лучше понять брата. Свежие новости о его работе и действиях всегда интересовали Корбана, а близость Тибальта в неформальной обстановке могла быть полезной. И потом, только Мерлин знает, какие чары могли быть наложены на манускрипт. Двух зайцев, как говорят.

Когда Яксли прибыли в поместье в Шотландии, Корбан оставил брата в доме, предоставив ему возможность провести время с матерью. Их отъезд из Лондона напоминал Корбану о годах, когда их семейные роли начали меняться: мать всё больше отдалялась от дел семьи, но её влияние на младшего сына оставалось непреложным. Отец, конечно, был в доме, но его присутствие Корбан ощущал скорее как тень прошлого — напоминание о том, кого он однажды вытеснил из жизни Яксли.

— Я доверяю тебе поддерживать мир в доме, Тибальт, — заметил Корбан, прежде чем выйти за порог. — Уверен, ты справишься.

Сам Корбан отправился к месту, где, по его сведениям, хранился манускрипт. Путь пролегал через окрестности, пропитанные сыростью и таинственным очарованием Шотландии. Он чувствовал, как нарастает предвкушение. Такие поиски напоминали ему о лучших днях юности, когда охота за знаниями была его основной страстью.

Когда он наконец добрался до старого дома, хранилища манускрипта, то сразу понял: его цель будет защищена не только заклинаниями, но и чем-то более серьёзным. Манускрипт лежал на массивном дубовом столе в центре комнаты, окружённый вязью магических символов, наложенных с удивительной точностью. Едва Корбан приблизился, чтобы прочитать первые строки рунической вязи, из манускрипта вырвалась волна тёмной энергии, и всё вокруг погрузилось в мрак на несколько мгновений.

"Интересно", — подумал он, отступая на шаг. Работа обещала быть увлекательной.

Корбан стоял в центре старой комнаты, освещённой слабым мерцанием магического барьера, который теперь окружал манускрипт. Его выражение лица оставалось спокойным, но внутри нарастало раздражение. Он не привык встречать препятствия, которые нельзя было преодолеть силой воли, знаний или опыта. Однако здесь всё было иначе: наложенные чары оказались сложнее, чем он предполагал, а проклятие явно реагировало на любую попытку приблизиться.

Когда первая волна магической энергии прошла, он попробовал было деактивировать защитные символы, но столкнулся с ещё более сильной реакцией. Манускрипт словно «ожил», издавая низкий гул, а светящиеся руны вокруг него начали искриться, угрожая нарушить устойчивость помещения. Это было больше, чем просто древняя магия; кто-то приложил значительные усилия, чтобы скрыть текст от любопытных глаз.

Корбан сделал шаг назад, нахмурился и на мгновение позволил себе задуматься. Самонадеянность была пороком, который он всегда презирал в других. Дальнейшие попытки в одиночку могли закончиться катастрофой. Манускрипт был ценным, но не настолько, чтобы рисковать собой ради пустой демонстрации силы. Ему нужен был кто-то, кто мог бы поддержать его в этой ситуации, особенно в вопросах анализа проклятий и работы с нестабильной магией.

Тибальт, — пронеслось в его голове. Брат, с его непривычной для Яксли эмоциональностью и рвением, казалось, был идеальным кандидатом. К тому же, это была возможность проверить, на что младший Яксли действительно способен, когда сталкивается с реальной угрозой.

Корбан решительно направился к выходу. Дорога обратно к поместью занимала около получаса, и он провёл это время в размышлениях, решив не использовать более быстрые способы перемещения. Как именно подать свою просьбу, чтобы не подорвать собственный авторитет? Братья Яксли могли позволить себе лёгкий сарказм и холодную иронию в разговоре, но сейчас требовался иной подход.

Когда Корбан вошёл в гостиную поместья, Тибальт сидел в кресле с бокалом огневиски, в комнате витал запах каминного дыма. Мать находилась где-то наверху, а отец, судя по всему, дремал в другой части дома. Корбан остановился, обведя взглядом младшего брата, и чуть заметно улыбнулся:

— Кажется, я был слишком самоуверен, отправляясь в одиночку. Тибальт, мне бы пригодилась твоя помощь. Манускрипт оказался сложнее и лучше защищен, чем я ожидал. И, полагаю, твои навыки пригодятся. Всё же два Яксли лучше одного, не так ли?

Он не стал говорить больше. Суть была ясна: это не просьба о помощи, но приглашение, выгодное для обоих.

[indent]Нотт лежал, прикрыв глаза, крепко прижимая к себе Альбу. Его пальцы медленно скользили по её спине, осторожно обходя свежие раны, оставленные там его же рукой, будто извиняясь за то, что их причинил. Он прокладывал путь по памяти, избегая болевых точек, позволяя касаниям быть лёгкими, как дыхание. Его удовлетворение этим днём было абсолютным — днем, насыщенным кровью, болью и безудержной страстью. Было слишком много всего, и в особенности секса, дикого, всепоглощающего. Теперь же, когда напряжение покинуло его тело, усталость растекалась по мышцам, словно горячий воск, погружая разум в зыбкие воды полудрёмы.

[indent]Связь с реальностью удерживало лишь тепло её тела, ощущение близости, которое заполняло его пустоту. Она была здесь, рядом, и это знание закреплялось в каждом движении. Нотт перехватил её пальцы, что рисовали бессмысленные узоры на его груди, превратившись теперь в шершавую поверхность от её ногтей на его коже, и поднёс их к губам. Он целовал их осторожно, ласково, будто бы осмысленно, привнося в этот жест нечто, что редко бывало ему доступно. Не власть, не ярость, не притязания — только молчаливое: "Я здесь, я с тобой, я твой."

[indent]Он наклонился ближе, целуя её лицо и губы, не как хищник, а как человек, открывающий в себе остатки чего-то мягкого, чего-то, что она вырвала из него своими шепотами, криками и даже мольбами. Каждое прикосновение к её коже наполнялось не звериной одержимостью, а почти болезненной привязанностью. Это был язык, который он выучил только с ней, интуитивный и неумелый, но бесконечно искренний.

[indent]Если бы Нотт мог испытывать стыд, то именно он сейчас сжигал бы его изнутри. Он слишком далеко зашёл, почти нарушил баланс, который держал их обоих на грани. Подошёл близко к той линии, где боль превращается в насилие, где наслаждение сменяется отчуждением. Он знал, что не сдержался, слишком увлёкся, и должен был испытывать сожаление. Возможно, он и испытывал, глубоко внутри, в той части себя, которую он давно научился прятать. Но почему-то извинялась Альба, а не он. Её голос был мягким, приглушённым, словно она искренне верила, что вина лежит на ней. Это вызывало лёгкий укол дискомфорта, но вместо слов Нотт просто продолжал её целовать, зная, что этого ей будет достаточно.

[indent]Деметриус с неохотой отстранился, позволяя ей встать, покинуть его тёплые, почти собственнические объятия. Он следил за каждым её движением, цепляясь взглядом за каждый изгиб её тела, словно пытаясь удержать её, хотя бы в своей памяти. Пустота, что оставалась после её ухода, вновь накрыла его. Он всё ещё не привык к этому ощущению. Или, возможно, слишком привык к её постоянному присутствию, чтобы мириться с ее отсутствием? Какая, в конце концов, разница... Он не хотел отпускать её. Даже в душ.

[indent]Когда она пошатнулась, пытаясь удержать равновесие, он резко сел на кровати. Реакция была инстинктивной, но сопровождалась острым уколом стыда. Похоже, это чувство всё же не было ему полностью чуждо. По крайней мере, когда дело касалось Альбы.

[indent]Он хотел было встать, пойти за ней, помочь, коснуться её спины с нежностью, которой она заслуживала, смывая последствия того, что сотворили его собственные руки. Но вместо этого остался сидеть, словно прикованный к месту. Его взгляд упал на её окровавленную спину, и что-то внутри сжалось. В каком чёртовом безумии он это сделал? Он даже смутно помнил, какие именно линии выводили его пальцы. Это был момент полного отключения разума, абсолютного подчинения желаниям, которые он не смог сдержать.

[indent]Он хотел показать ей, как сильно любит. Хотел дать ответ на вопрос, который продолжал терзать её. Она хотела знать — он её. Он хотел доказать это.

[indent]Я твой.

[indent]Ego sum tuus.

[indent]Эти слова прозвучали в его сознании, их отголоски эхом раскатились по телу, оставляя за собой холод, который пробирал до костей. Они были истинными, правдивыми, безоговорочными. Но они были не единственными.

[indent]В его руках эти слова превратились во что-то большее. Он заключил их в сложное переплетение рун, в которых скрывалось его имя, его род. Знак принадлежности, почти как клеймо. И теперь эти руны жили на её теле, запечатлённые кровью и болью.

[indent]Медленно, очень медленно, словно в тумане, Деметриус поднялся с кровати. Его движения были едва осознанными, автоматическими, как будто не он управлял своим телом, а какое-то неведомое чувство вины и усталости. Он нашел палочку на полу, привычно обхватив её пальцами, и с лёгким взмахом уничтожил следы на простынях. Исчезли тёмные пятна крови, отпечатки их сражающейся страсти, едва различимые на фоне тканей. Его рука дрогнула лишь раз — когда в предрассветных сумерках взгляд зацепился за смазанный отпечаток узора с её спины. Этот след, пропитанный их общей болью и истиной, исчез вместе с остальным. Теперь кровать выглядела так, будто ничего и не произошло. Как будто она всегда была холодной и пустой.

[indent]Он вернулся обратно, опустился на матрас, но так и не смог найти покоя. Минуты тянулись мучительно долго, словно намеренно оттягивая неизбежный момент. Его слух напрягался, пытаясь уловить звук воды за дверью, шаги, шум её дыхания. Он прислушивался не только к тому, что происходило снаружи, но и к своему телу. Лёгкая дрожь поселилась в самом сердце его существа, как тихое, почти незаметное предупреждение. Горячая волна начинала разливаться изнутри, сначала в груди, потом ниже, касаясь каждого органа. Температура медленно, но верно росла, почти незаметно,если не знать куда смотреть, но Деметриус знал. Может быть, обойдётся?

[indent]Когда она вернулась, её ладонь мягко коснулась его лица. Этот жест был тихим, простым, но он почувствовал в нём больше, чем если бы она заговорила. Её прикосновение несло прощение, понимание, и, что важнее всего, принятие. Он невольно подался навстречу, жадно прижимаясь щекой к её ладони, словно только её прикосновение могло удержать его на краю бездны. Он нуждался в этом моменте, в её нежности.

[indent]Извини, amore mio, я переступил черту. Слова рождались в мыслях, но оставались невысказанными. Завтра вечером всё вернётся на круги своя. Они вернуться к ней домой, к ним домой, и больше не придётся притворяться, делать вид, что их связывает лишь эта вынужденная поездка и его дела с ее отцом.

[indent]Его пальцы коснулись её спины, скользнули по коже, и он замер. Он ожидал привычной гладкости, её неизменной идеальности, но вместо этого наткнулся на тонкий, едва ощутимый рельеф. Узоры. Паутинка шрамов, которая повторяла всё, что он вывел на её коже той ночью. Он отдёрнул руку на долю секунды, затем снова коснулся, с нарастающим удивлением и тревогой.

[indent]Альба всегда уничтожала его метки. Безжалостно, почти ритуально стирала их, словно очищая себя от напоминаний об их звериных сражениях. Но не эту. Она решила оставить её. Деметриус знал — она не могла понимать значения этих символов. Но на каком-то глубинном уровне, интуитивно, она должна была чувствовать: это не просто слова, не просто узор. Это было его имя, его род, его сущность. Теперь и её тоже.

[indent]Не обошлось. Нотт проваливался в горячечный беспамятный мрак, словно в пучину, из которой не было выхода. Он не помнил следующего утра. Не помнил, просыпался ли вообще, лишь чувствовал, как лихорадка терзала его тело, заволакивая сознание плотным туманом. Сон и реальность переплелись в единое хаотичное полотно, где голоса у изголовья кровати сливались в бессмысленный шум, а вопросы оставались без ответов. Что случилось? Вам не понять.

[indent]Он знал, что не смог бы объяснить католикам, что значит откат за ритуал, проведённый в неподходящее время. Это был закон магии, непреложный и жестокий, и Нотт платил за его нарушение в полной мере.

[indent]Короткие проблески ясности приносили видение Альбы. Она сидела рядом, тихо, настойчиво, как только она могла. Конечно, это была она — единственный колдомедик в доме, единственный случай, когда Гаэтано позволил бы войти ей в его спальню. Её руки казались ледяными, словно не принадлежали живому человеку, но он понимал: это не она холодна, это его тело горело неестественным жаром, раздираемое внутренним огнём.

[indent]Сицилийская жара усиливала диссонанс. Воздух снаружи раскалялся, превращая всё вокруг в печь, но Нотт дрожал под ворохом одеял, пытаясь натянуть их выше. Это было тщетно. Их снова и снова стаскивали, её голос звучал властно и чётко:

[indent]— Так ты делаешь только хуже.

[indent]Он не сопротивлялся. У него не оставалось на это сил. Горькие зелья лились в горло, одно за другим, оставляя привкус отчаяния. Он знал: ни одно из них не сможет вылечить его. Это не тот случай. Это не о зельях. Его тело должно либо справиться с этой горячкой, либо...

[indent]Он даже думать не хотел об альтернативе.

[indent]Аппарировать он был не в состоянии. Он бы не добрался даже до Британии, даже с помощью эльфа или порт-ключа. Новый Орлеан казался недосягаемым. Нотт даже не помнил, вставал ли он с кровати, доходил ли до уборной. Это не могло быть правдой — он бы не допустил такого. Его гордость, его чистокровное достоинство требовали объяснений. Но он не знал. Всё стерлось, оставив лишь размытые образы и боль.

[indent]Сейчас всё зависело только от его тела. Сможет ли оно выдержать эту пытку?

[indent]Альба ушла через три дня. Она вернулась домой. В их дом. Деметриус не возражал, хотя внутри всё обожгло глухой болью. Он знал, что она не может больше пропускать работу, не может оправдываться перед семьёй, почему отказывается уходить без него. Он понял. Понял, но это не облегчило прощание. Всё хорошо, cara, иди.

[indent]Ещё через день до него начали доноситься обрывки голосов, среди которых ему показалось он слышал голос Августины. Чёрт знает как и где её нашли Маркетти, но каким-то образом ей удалось появиться здесь. Этого Нотт точно не хотел. Видеть её в любом состоянии было мучением, особенно в лихорадочном бреду, ведь они оба знали, что их брак — лишь пустая формальность. Но кто из сицилийцев мог это понять? Для них всё выглядело иначе: заботливая жена пришла ухаживать за своим больным мужем. Деметриус едва сдерживал раздражение, не имея сил высказать протест.

[indent]Прошло ещё два дня. Лихорадка начала отступать, оставив его тело измотанным, словно после битвы. Боль всё ещё ломала мышцы, выворачивала суставы. Иногда казалось, что даже кости горят. В такие моменты он пытался успокоить себя, вспоминая слова Альбы. Кости болеть не могут, в них нет нервных окончаний, говорила она когда-то. Или это касалось только черепа? Он не был уверен. И это не имело значения.

[indent]Зеркало рядом с кроватью стало его врагом. Он не хотел смотреть на своё отражение, но не мог избежать случайных взглядов. Высокие скулы теперь казались болезненно заострёнными, под глазами залегли глубокие тени, кожа выглядела серой, неестественно тусклой. Он больше походил на призрак, чем на человека.

[indent]Его тело исхудало настолько, что собственные ребра напоминали клетки в тюрьме, плотно обтянутые кожей. Какой уж тут герой любовных романов? Он выглядел так, будто вернулся с того света, и едва ли мог стать объектом чьего-то влечения. Может и хорошо, что Альба все же ушла. Он не был готов предстать перед ней в таком виде.

[indent]Но всё же в глубине души Деметриус знал: Альба видела его не таким. Она знала его настоящего, того, кто скрывался за этой оболочкой. Это знание, хоть и не приносило полного утешения, всё-таки давало надежду.

[indent]Августина, да, ему не показалось. Она действительно была здесь. И не просто пришла, а заявила, что собирается увезти его домой. В Новый Орлеан. Хорошо, что к этому моменту у Деметриуса появились силы возразить.

[indent]— Нет, — произнёс он твёрдо, хоть голос ещё дрожал от слабости. — Новый Орлеан мне не поможет. Отдых мне не поможет.

[indent]Ему нужна была не забота жены, не смена обстановки, а нечто куда более фундаментальное. Ему нужна была его родовая магия. И для этого он должен был вернуться в родовое поместье. К Танатосу.

[indent]Как бы Деметриус ни хотел избежать встречи с братом, он знал, что это был единственный способ.

[indent]Танатосу понадобился всего один взгляд, чтобы всё понять. Никаких вопросов, никаких долгих разговоров. Старший брат молча кивнул, предоставив младшему комнату, где тот провёл ещё три дня. Беспамятство чередовалось с короткими периодами осознания, но именно здесь, в стенах поместья, среди концентрированной родовой магии, Деметриус начал постепенно приходить в себя.

[indent]На четвёртый день, собравшись с силами, он направился в кабинет Танатоса.

[indent]Брат встретил его без особого энтузиазма, продолжая писать что-то за своим массивным столом. Лишь краем глаза скользнул по Деметриусу, словно оценивая, стоит ли вообще обращать внимание.

[indent]— Ну и где ты так накосячил?

[indent]Вопрос прозвучал резко и прямолинейно, без всяких предисловий. Никаких “рад видеть, брат” или “хорошо, что ты жив”. Только требование ответа.

[indent]— Провёл ритуальную помолвку... В ее родовом имении, — отозвался Деметриус с беззаботным видом, пожав плечами, словно обсуждал обычный выбор вина на ужин.

[indent]Танатос поднял голову, отложив перо, и уставился на него тяжёлым взглядом. Тишина в комнате стала почти осязаемой, воздух словно сгустился от напряжения.

[indent]— Ты идиот, Деметриус.

[indent]— Да, — коротко согласился Нотт со старшим братом.

[indent]Идиот. Бессмысленно спорить с очевидным. Но идиот счастливый, и это было невозможно скрыть. На губах Деметриуса медленно расплывалась довольная, почти мальчишеская улыбка, придавая его осунувшемуся лицу неожиданное выражение.