Морриган вряд ли смогла бы ответить на вопрос, любит ли она светские мероприятия. По крайней мере, ответить честно, а не так, как было положено. Ответы - классические, заученные, те, которые должны были звучать, - были вбиты в подсознание так глубоко, что она могла дать их даже без необходимости просыпаться. Даже вполне себе светскую улыбку бы изобразила наверняка.
На её взгляд, такого рода ритуалы значительно упрощали жизнь и позволяли освободить сознание для обдумывания вещей куда более интересных: просто следуй инструкциям, и всё будет хорошо. Улыбнись, когда к тебе подходят, сочувственно покачай головой, если видишь, что собеседник не пылает энтузиазмом, вне зависимости от того, что за слова вылетают из его рта. Про кого бы ни спрашивали - создаёт впечатление человека исключительно приятного. Это как викторина, в которой вопросы не меняются десятилетиями, и все правильные ответы давно выучены наизусть. Как сделать, чтоб тебя считали человеком вежливым, но в душу не лезли? Улыбайся и отвечай, как надо. Не меньше - иначе станешь грубиянкой и позором семьи, и не больше - иначе попытаются вынуть душу, вывернуть наизнанку и вывести из любого лишнего слова или жеста какую-нибудь невообразимую сплетню, от которой потом не отмоешься.
Казалось бы, посиделки в Министерстве должны были отличаться, но ей никогда не нравилось менять то, что уже работает, так что стратегию Мора исправлять и не подумала. Улыбалась сдержанно, пила мало, кивала холодно, но с благожелательным выражением лица, отвечала по инструкции.
Мягкая струящаяся ткань тёмно-синей парадной мантии едва заметно отражала свет магических огней в центре помещения. Она и одежду себе выбирала всегда по внутренней инструкции, которую с детства давала мать: подчеркнуть глаза, показать стройные ноги, но не слишком, никаких глубоких декольте, никакой дешёвки, только натуральные или адхимические дорогие ткани, чтобы не ронять себя в глазах разьирающихся, коих в чистокровном обществе было в избытке.
И без того ей стоило быть в десятки раз осторожнее прочих: то, что она, будучи незамужней девушкой, пока что официально оставалась и была заявлена наследницей рода, уже было скандалом само по себе. А о внутренних распрях и борьбе за место между ней и кузеном и без того шептались все сплетницы высших кругов.
К счастью, здесь на неё косились не так откровенно: разговоры шли о делах Министерства, о показателях, о том, кто куда поедет отмечать и кто останется в этом году на дежурство. Вообще, она бы, может, вообще не пошла на сие мероприятие, но начальница никак не успевала, и попросила помощницу присутствовать вместо неё. А расположением Баушер рисковать не следовало. Да и других планов особо не было.
Расположение духа было исключительно умиротворённым. Девушка мягко улыбнулась покровительственно к ней относившемуся судье и совсем чуть-чуть отпила из уже больше часа удерживаемого бокала. Вино было чудесным - тут Министерство не поскупилось, - но она всегда держала голову трезвой и чистой. Чем больше у тебя тайн, тем меньше следует расслабляться. В последний раз она напивалась на выпускном из школы, кажется...
- Мисс Булстроуд!
Седой уже джентельмен приблизился, источая улыбку доброго дедушки и лёгкие алкогольные пары.
- Я так рада Вас видеть! - Морриган улыбнулась и почти кокетливо протянула руку, то ли для рлжатия, то ли для поцелуя, уважаемый волшебник выбрал второе, - Хотела ещё раз поблагодарить Вас за помощь перед прошлым заседанием! Если бы не Вы, я бы уже наверняка лишилась работы!
Благодарность лишней не бывает, особенно нужному человеку.
Судья тут же распушил хвост. Как и ожидалось.
- Ну что Вы, девочка моя, что Вы! - он напоминал ей декана Слагхорна, так что здесь изобретать заново волшебную палочку тоже не требовалось, - Я всего лишь указал Вам на выпавший из стопки пергамент, Вам и так нудно было следить за слишком большим количеством вещей. Мне кажется, помощники порой работают намного больше своих руководителей, как Вы думаете?
Морриган картинно рассмеялась.
- Мне не положено о таком судить, что Вы! А то точно уволят!
Она хитро подмигнула, вызвав смех собеседника, и начала подумывать, как от его внимания теперь избавляться, но его уже позвал какой-то знакомый.
- Вы меня извините, прекрасная мисс?
- Конечно, конечно, что Вы! Была очень рада встрече!
- И я, дорогая моя, и я.
Пожилой джентельмен поспешно удалился, уже издалека что-то выкрикивая и опасно размахивая наполненным бокалом, и лицо Морриган снова приобрело нейтральное выражение.
Размышления о последнем заседании прервали снова, но откуда-то сбоку, и она не успела вспомнить лица нарушившей её покой девушки. Впрочем, судя по состоянию этого самого лица, в одних кругах они вертеться не могли вовсе. Единственное, что она успела - сменить выражение лёгкого удивления на доброжелательность, скрыть презрение от вида и запаха, исходящего от неё.
Сокурсница? Это многое объясняет.
По собственному выбору она бы такое знакомство не завела. Да и то - вряд ли это можно было назвать прям знакомством. Так, пересекались иногда в коридорах.
Девушка напрягла память и выцепила образ метлы, ассоциирующийся с этой барсучихой.
- Ах да, я помню! - она снова мягко машинально улыбнулась, - Вы, кажется, прекрасно обращались с метлой!
Для неё каждый, кто не разбивал лицо о жёсткую землю в первые полминуты полёта, прекрасно обращался с этим изобретением какого-то жестокосердного мага.
- Извините, никак не могу вспомнить имя - ужасная память, мне так неловко, - глаза оставались холодными, но к общему выражению лица было не придраться, как и всегда.
Неловко ей не было: если бы она вместила и бережно сохранила имена, фамилии и лица всех сокурсников, то ни на что полезное памяти бы точно не хватило.
А вот спутанные разящие застарелыми алкогольными парами речи новой старой знакомой ей по вкусу не пришлись совершенно.
- По подозрению? - она как бы в лёгком изумлении приподняла бровь и покачала головой, - Мне очень жаль, но если речь идёт о гибели немагического населения, то стоит сначала проконсультироваться с их правоохранительной системой. Как Вы и сами можете понимать, наши миры крайне редко пересекаются, и кому как не их законникам разбираться в том, что может происходить с их людьми?
Если быть честной, ей было очень всё равно на смерть маглов и вмешиваться в расследование и тем более вмешивать излишне лояльную к ним Баушер она не хотела совершенно.
Но не пойдёт ли эта пропитая девица дальше, если её отшить?
- Впрочем, можете занести мне бумаги, я посмотрю в свободное время, - Морриган снова изобразила улыбку, почти искреннюю, ведь бумагам точно суждено было завершить своё существование в камине, - А сейчас не стоит о делах! Расскажите же скорее, как Вам нравится Ваша жизнь после Хогвартса? Не так уж часто встретишь однокурсницу на подобных переполненных официозом мероприятиях!
Энтузиазм изобразить ей всегда было сложно, но она очень постаралась. Барышню нужно было отвлечь от нудятины с убийствами маглов, а кто же не ухватится за возможность поговорить о себе любимом?
Тем более, с тем, кто обычно и не заговорил бы с тобой, чтоб не портить себе репутацию.

Стук каблуков по идеально отполированным полам заполняет все ее внимание. Пропасть легла между Себастьяном и Присциллой и этот факт должен быть виден без особого старания. Она не поворачивается проверить следует ли он за ней, не отрывает взгляда ледяных глаз от конечной точки — тяжелых дверей его кабинета, места почти запретного для нее, не желает замечать любопытные, осуждающие или, что хуже, равнодушные взгляды. Ригель во всем ее желании воспитать идеальную леди, главу выскородного дома  вложила в ее голову покорность мужчине в равной степени с гордостью. Как оказалось — две взаимоисключающие особенности и Присцилла выбирает себя и гордыню. Сосредоточившись на своей мысли — единственной цели, леди Гойл с поднятой головой и стиснутыми от внутренней дрожи кулаками проследовала во внутрь. Никто из ее предшественниц не позволял себе подобную дерзость.
Кабинет Себастьяна — его святыня, Присцилла фыркает. Святыня? Рассадник греха, даже в ее воспоминаниях, ее муж наверняка прячет среди этих бесконечных, идеально упорядоченных, кожаных папок свои прегрешения. Она готова спорить: похабство, всего лишь один из многих его грехов. Не обращая внимания на Гойла, женщина сосредоточена на стеллажах, ведет тонким пальцам по корешкам, на них только цифры, стоит отдать ему должное. Она вытаскивает одну из них, открывает без зазрения совести — непозволительная ранее дерзость, листает у него на глазах. Она ни черта не понимает в цифрах и фамилиях записанных на листах, он это знает, но ей так хочется потомить, хочется заставить ее горячо любимого мужа теряться в догадках, волноваться, выйти из себя, черт его дери, биться в истерике. А еще она тянет — становится страшно. Лекари удаляют гниющую плоть, после есть шанс на выздоровление. Заглядывать в жизнь без мужа, без ее Себастьяна, оказывается почти так же страшно, как и увядать рядом.
— Случилось? — Присцилла наконец-то поднимает ледяные глаза. Не такая решительная, как пару минут назад: страх в перемешку со злостью, она столько раз представляла себе этот момент, столько раз проговаривала заветные слова, осечки быть не может. Он смотрит на нее в недоумении, темные глаза Гойла изучают, на его лице легкость, одна только тень недоумения. Она так хорошо знает его. Знала?  Да ни черта она не знала. - Господи, а ты ведь и правда веришь, что все хорошо. — Это ее мир стоит на руинах, ее мир и разум — шатается, вот-вот рухнет, а у него — в с е   х о р о ш о. — Что по твоему случилось, Себастьян? — Гойл наглец, но не глупец. Присцилла отбрасывает выбранную папку на его широкий, роскошный стол, не имеет значения что в ней. Только не сейчас. - Я все знаю. — Отвращение, столь откровенное, что его тяжело спутать с чем-либо другим. - Уже давно. — Она открывает рот, чтобы прыснуть ядом, рассказать как стыдно, низко, слышать от сестры, подруг и даже министерских прихвостней — они видели его, в их глазах постыдная жалость — к ней и ее положению. Рот она закрывает — он все итак прекрасно понимает. Или считает ее непросветной дурой. — С меня хватит.- Одному богу известно почему еще три года назад она не пришла к Себастьяну в своих горьких слезах, в истерике и гневе, со своим разбитым сердцем и поломанной судьбой.
— Мы разводимся,  — Она подходит так близко, чувствует его дыхание: сигара, огневиски и похоть, смотрит в глаза, нашептывает слова, как ласку. Присцилла желает сожрать его душу, запомнить черты ненавистного ею лица, причинить как можно больше боли — ему. Внутри нее все давно умерло. - Себастьян. — Она пробует на вкус его имя, ледяные глаза блестят, не в ярости, от застрявших в ней, кажется навсегда, слез. Она ни за что не позволит хотя бы одной из них сорваться. Присцилла уже давно оплакала их брак, себя и свое разбитое сердце, ее любовь — рудимент. Никому не нужная и не используемая слишком долго. Она ненавидит, ненавидит так сильно, что эта ненависть почти не отличима от любви.

я очень болен, я почти   умираю
А ГДЕ-ТО ТЫ И НИЧЕГО НЕ УЗНАЕШЬ

пустая.  я смотрю через запотевшее стекло и ничего не вижу. магглы или волшебники, день или ночь? какая к черту разница!? теперь все равно.  тело устало от однообразной позы, ломит и болит в переломанных местах. физическая боль отлично отвлекает. шевелюсь я лишь для того чтобы уверить маму в очередной раз — в с е   х о р о ш о. она мне не верит, кто в здравом уме поверит? она дает мне время, но мне вряд ли хватит целой жизни чтобы прийти в себя.

боль пришла первее осознания. толи от замысловатых отваров целителей, толи от множества переломов кости ныли, по мне будто прошлось стадо взрывопотамов. взволнованные лица вокруг пугали больше. травма паршивая, но не вечная. никакие предостережение не удержали бы меня от возможности вцепится тильде в глотку, но инстинкт самосохранение не подвел девчонку, она не пришла извиняться. ее исключили, но... я храбрюсь, не выдаю страха тенью упавшего на сердце, не позволяю шону винить себя, не выдаю обиды засевшей глубоко в душе: он наслаждался желанием девчонок выцарапать мне за него глаза.

целитель ругается, я должна лежать в кровати. какая к черту разница!? теперь, когда я все равно безвозвратно поломана: все равно выйду ли я из мунго или когда выйду. за стеклом мир — для меня он в руинах. разрушен, до основания, нет будущего, даже настоящего. ногти впиваются в еще не успевшие затянутся царапины, если я хоты бы на минуту потеряю контроль - распадусь на атомы.

дверь скрипит, излишняя заботы душит, я не хочу говорить о чувствах или есть. - я же просила оставить меня, - шон. я спотыкаюсь на слове, спотыкаюсь о мысли. он пришел. какая-то часть внутри встрепенулась, приваленная необъятным горем, она едва ли может взять верх. разбитое сердце нудящей болью разрывается, чем дольше я на него смотрю, тем больнее. всего день назад у меня было все: план на будущее, любимое дело, уверенность, шон. мы уже выбрали команды, жаль конечно, сразу двум новичкам нет места в одной команде, исполнять одну мечту вместе - на двоих, квиддич причина страсти горящей между нами, а что теперь? сколько эти отношения будут умирать? даже если мы и протянем до выпускного, я не разделю его судьбу и угасну рядом в агонии собственной ненужности.

- я не хочу никого видеть. - не так уверенно, как в голове. я его почти умоляю, медленно сползаю с подоконника, напрягаюсь, как только могу, не жалею показаться немощной или больной. все равно получается паршиво с перевязанными руками, говорят если бы не настойки целителей, я вряд ли захотела бы шевелится. - не сейчас. - давай, эммелин, отправь его домой. напомни, это он во всем виноват. он и его любимая поклонница. пусть не возвращается.

смотрю в глаза шона, думать глупости, не совершать их. изломать остатки жизни собственными руками? пожалуйста, шон, дай мне повод. не оставляй медленно угасать подле. эммелин вэнс - разбилась на том поле для квиддчиа. умерла. то что осталось тень: былой уверенности и огня. такая эммелин тебе не нужна.

а я боюсь что потерял   себя

Величественное поместье Ноттов сияло множеством огней, их теплое, янтарное свечение вырывалось из окон старинного здания и отражалось на заснеженной земле, создавая иллюзию того, что дом обвит золотыми нитями. В этот холодный декабрьский вечер зима накрыла мир своей белоснежной мантией, но даже ледяной ветер не мог погасить жар, что исходил от величественных каминов и лампад, зажженных в честь Йоля.

Бал-маскарад обещал быть событием года. Гости, все до единого представители чистокровных волшебных родов, ступали по широким мраморным лестницам под своды, украшенные еловыми гирляндами и золотыми лентами. Маски скрывали их лица, но манеры и осанка выдавали их принадлежность к древним и могущественным семействам. Для них это была просто еще одна светская встреча: танцы, разговоры и обмен интригами. Но Нотт знал, что этот вечер станет чем-то большим.

Огромный бальный зал поместья, с его высокими потолками и сверкающими люстрами, превратился в театральную сцену. В центре, уставленный угощениями стол буквально ломился под тяжестью изысканных блюд, а чуть в стороне магически переливался ледяной фонтан с искристым пуншем. Оркестр на возвышении исполнял классические мелодии, вплетая в вечер ритмы, которые казались старыми, как сам мир.

Но для хозяина дома это торжество было лишь фасадом. Прекрасно разыгранной постановкой, отвлекающей глаза от настоящей цели. Гости были нужны, чтобы придать этому вечеру смысл и масштаб, но их роль ограничивалась массовкой. Нотт наблюдал за ними из тени, легко узнавая каждого, несмотря на маски. В его планах не было места для случайностей — всё должно было идти по задуманному.

Деметриус Нотт сегодня выглядел как истинный повелитель этого вечера. Его черный костюм безупречного покроя дополнялся элементами, которые делали его центром внимания, но не кричащим, а умело выделяющимся из толпы. На лацкане пиджака блестела массивная серебряная брошь со скрещенными стрелами — древний символ охотника, идеально соответствующий его роли. Маска из темной кожи закрывала верхнюю часть его лица, но взгляд оставался таким же острым, цепким, как у истинного хищника. Ветвящиеся вверх оленьи рога, искусно выполненные из металла, завершали образ. Это был не просто антураж, а символ его положения в ритуале. Сегодня он был охотником. Сегодня он найдет свою жертву.

Рядом с ним стояла Августина, одетая, как и подобает хозяйке дома: ее платье глубокого изумрудного оттенка переливалось при свете магических лампад, подчеркивая изящную фигуру. Светлые волосы были собраны в сложную прическу, закрепленную массивными шпильками. Маска из тончайшего кружева прикрывала её лицо, добавляя аристократичной загадочности. Но выражение губ, плотно сжатых в недовольной линии, выдавало ее настроение.

Она понимала все. Понимала ритуал, его суть и каждое действие, которое должен будет совершить ее муж для успеха. В прошлом она сама принимала в этом участие, но не сегодня. Сегодня на ней не было браслета с изображениями оленихи — ключевого символа жертвы. Без него она была лишь зрителем, пассивным участником событий. Этот ритуал требовал, чтобы охотник нашел другую цель. И разделил с ней ночь.

Её это злило. Злило до дрожи в пальцах, прячущихся в складках платья. Но вмешаться значило бы пойти против древних традиций, а это было бы равносильно самоубийству.

Йоль — время обновления, когда древние друиды проводили ритуалы, чтобы призвать процветание в грядущем году. Для Ноттов это был еще и способ добиться большего: успеха в делах, укрепления богатства, да, иногда даже зачатия наследника. Пару раз ритуал приносил им желаемое — младенец, зачатый в ночь Йоля, продержался дольше других. Но недостаточно, чтобы все же родится.

Сегодня Деметриус преследовал иную цель. Не жизнь, но успех. Не плод в чреве, но процветание, богатство и власть. Йоль — праздник возвращения света, и он собирался сделать так, чтобы этот свет в новом году сиял только в его сторону.

Взгляд Деметриуса скользил по толпе, задерживаясь на каждой маске чуть дольше, чем требовалось для обычного приветствия. Среди изысканных нарядов, мерцающих драгоценностей и мелькающих оттенков золота и красного он искал лишь одно. Тот самый силуэт, что всегда притягивал его взгляд, темные волосы, которые он мог узнать из тысячи, и родной, неизменный взгляд — даже под чужой маской.

Но её не было. Он не видел, как она собиралась, не касался тканей её платья, чтобы помочь завязать ленты. Он не наложил скрывающие чары на её спину, как делал это всегда, чтобы спрятать метку, что оставил несколько лет назад — тонкую вязь шрамов, его обещание: я твой. Всё должно было быть правильно. Чисто. Это не было актом отказа или отстранённости, напротив. Это была необходимость.

И всё же его глаза искали не только её. Маска — деталь важная, но не решающая. Главное — браслет. Её браслет, украшенный резными изображениями оленихи, знак того, что она жертва, что она его избранная и именно ее ему нужно было поймать сегодня.

Альба согласилась на этот обряд, несмотря на всё своё внутреннее сопротивление, было сложно уговорить её появиться. Деметриус понимал, как тяжело ей, выросшей в католической семье, было переступить через века воспитанных предрассудков, через страх языческих ритуалов, чтобы принять участие в этом балу.

И всё же она придет. Она всегда приходит. Деметриус знал это так же, как знал, что за ночью придет рассвет, а за луной взойдёт солнце. Это было не надеждой, не догадкой, а истиной, вплетённой в саму ткань его мира.

Он ждал её. Искал. Невозмутимо кивая гостям, благосклонно выслушивая их фразы и порой даже вступая в короткие светские беседы, он оставался внимательным хозяином дома. Его голос звучал легко, его движения были полны уверенной грации, как и подобает охотнику на собственной территории. Но в каждом жесте, в каждом скользящем взгляде было одно: поиск.

Миновав очередную группу гостей, он замедлил шаг, взгляд зацепился за знакомое движение ткани, тёмные волосы мелькнули в свете свечей. Взгляд напряжённо скользнул ниже, и сердце едва не дрогнуло. Он не успел разглядеть был ли на ее руке браслет. Но её стан, её осанка, её взгляд, уверенный, вопреки всему, под маской — вне всяких сомнений это была она.

Он улыбнулся краем губ, позволив себе мимолётное удовлетворение. Она здесь. Она пришла.

Мягкие пальцы коснулись его локтя, едва ощутимые, но требующие внимания. Деметриус остановился на полушаге, чувствуя, как раздражение скользит по телу ледяной волной. Он выдохнул сквозь стиснутые зубы, не оборачиваясь сразу. Её присутствие позади него, почти осязаемое, действовало на нервы — настойчивое, тягучее, как неизбежность.

Августина следовала за ним неотступно, словно тень, отбрасываемая светом множества свечей в этом зале. То ли из любопытства — узнать ту, кто в скором времени займет её место, и не только в эту ночь. Нет, дорогая женушка, займет навсегда, после твоей внезапной и скоропостижной кончины. Но тебе пока не нужно знать об этом. Ты чувствуешь, как поместье уже принимает её? Приветствует так, как никогда не приветствовало тебя?

— Ты выглядишь напряжённым, дорогой, — голос Августины был ровным, даже мягким, но слова, словно острые иглы, вонзались в его терпение. — Нервничаешь перед ритуалом? Или это что-то другое?

Деметриус повернулся к ней, позволив маске скрыть выражение лица. Он чуть наклонил голову, жест, одновременно исполненный холодной учтивости и скрытой угрозы.

— Тебе стоило бы меньше беспокоиться обо мне, любимая, — он произнёс это слово с тонким намёком, настолько тонким, что оно прозвучало почти как насмешка. — А больше — о своих гостях. Разве не в этом твоя задача на сегодня?

Она поджала губы, и взгляд её слегка сузился за прорезями маски.

— Я лишь хочу убедиться, что всё идёт по плану, — произнесла Августина с мнимой невозмутимостью, но её тон выдавал внутреннее напряжение. — И что ты не забудешь о границах.

Он позволил себе короткий, почти бесшумный смешок, касающийся лишь уголков его губ.

— Границы? — его голос стал тише, почти интимным, будто они делили какую-то тайну. — Тебе ли говорить о границах, моя дорогая? Ты слишком хорошо знаешь, что их нет, когда дело касается успеха.

Её пальцы чуть сильнее сжали его локоть, выдав скрытое раздражение.

— Просто помни, Деметриус, кто твоя жена.

Он приблизился, почти касаясь её уха губами.

— О, я прекрасно помню, кто моя жена, — его шёпот был холодным, как зимний ветер. — Так же, как помню, кто станет моей королевой.

Она отшатнулась на полшага, едва заметно, но ему этого хватило. Деметриус повернулся к ней спиной, отпуская её с лёгкостью, будто перерезал тонкую нить. Её присутствие уже не заботило его. Она была лишь зрителем в спектакле, где главную роль играла совсем другая женщина.

Нотт раздражённо скользнул взглядом по тому месту, где ещё недавно стояла Альба. Только пустота — заполняющаяся гостями, шумом и светом, словно никакой женщины там никогда и не было. Он стиснул челюсти, подавляя подступившее раздражение, но оно всё равно вырвалось наружу в холодном, почти испепеляющем взгляде, который он бросил на жену.

Августина, напротив, не скрывала своего злорадства. В её тоне слышалась сладкая, липкая насмешка.

— Уже ускользнула? — прошептала она с мнимым сожалением, склоняясь чуть ближе. — Скоро начнутся танцы, ты должен присутствовать.

Деметриус с трудом удержал себя от того, чтобы сорваться. Хотелось закричать, схватить её за плечи, встряхнуть, ударить — всё, что шло вразрез с его внутренним кодексом чести. Нельзя терять контроль. Никогда. Даже с этой сукой, которая сама затягивала процесс, сама провоцировала судьбу, пусть потом не жалуется на последствия.

Он медленно выдохнул, позволяя усмешке растянуться на лице. Это была улыбка, полная обещания. Обещания, от которого у Августины могло похолодеть сердце, если бы она не была настолько уверена в собственном статусе.

— Один танец, — произнёс он тихо, но в этих словах прозвучал оттенок угрозы. — И если ты ещё раз прервёшь меня...

Музыка внезапно наполнила зал, заставляя недосказанную угрозу раствориться в первых мелодичных аккордах. Деметриус предложил жене руку, с видимой галантностью, но жест был лишён тепла. Они направились к середине зала, став центром внимания, как и полагалось хозяевам дома.

Он положил руку на её талию, сильную и почти ледяную руку, будто сталь, прикрытая перчаткой. Её ладонь легла на его плечо, невесомая, но обжигающая своим внутренним напряжением.

Шаг. Поворот. Музыка диктовала им ритм, но их движения были почти механическими, натянутыми, как струны. Нотт двигался с грацией хищника, ведущего за собой добычу, но каждый шаг был осторожным, словно он мог в любую секунду сбросить маску учтивости и обнажить когти.

Августина, напротив, выглядела безукоризненно, улыбка на её лице была милой и обворожительной, как будто она наслаждалась каждым мгновением. Однако её пальцы, сжимающие его плечо, выдали её с головой — напряжение, желание доказать что-то, удержать позиции, которые с каждым тактом ускользали у неё из-под ног.

— Ты превосходно справляешься с ролью, дорогая, — прошептал он, склонившись к её уху. Слова были пропитаны сарказмом, скрытым под обманчиво ласковым тоном.

— И ты, любимый, — ответила она с не меньшей язвительностью, сделав оборот в такт музыке.

Танец продолжался, их фигуры двигались в центре зала, словно переплетённые тени. Гости смотрели, улыбались, переговаривались, присоединялись к танцу — для них это был просто изысканный момент праздника, дань традициям. Но для Нотта и его жены это был бой. Каждый шаг, каждый поворот, каждая улыбка — это были удары, сдержанные, но точные.

Наконец, музыка смолкла, а с ней и напряжение в воздухе. Деметриус отпустил её, едва заметно склонив голову в галантном поклоне.

— Благодарю за танец, — произнёс он, предлагая руку, чтобы сопроводить её обратно. Но в его тоне уже не было никакой благодарности, только холодная вежливость и нечто, от чего в груди Августины сжалось что-то малоприятное.

Деметриус уверенно провёл Августину к группе гостей, чей разговор разгорелся у одной из дальних колонн. Даже за маской, скрывающей лицо, он безошибочно узнал Корбана Яксли. Его высокая фигура, властный наклон головы и излишне самоуверенная манера держаться выделялись в любой толпе. Рядом с ним стояла жена — племянница Деметриуса, женщина с волосами цвета вороньего крыла, украшенными тонкой диадемой и таким же безумным хищным взглядом, который он порой видел в собственном отражении в зеркале. Она мило улыбалась, поддерживая светскую беседу, но глаза искрились хитростью, так характерной для их семьи.

— Корбан, рад видеть, — приветствовал Нотт, кивнув. — И ты, дорогая моя, выглядишь блистательно.

Августина, всё ещё сдержанно улыбаясь, вставила несколько дежурных фраз. Деметриус с удовольствием отметил, как их семейные черты со стороны казались почти безупречными. Он даже позволил себе легкую усмешку, прежде чем склонился к уху жены, шёпотом бросив:

— Держись поближе к ним, дорогая. Они славные собеседники, — а моя племянница непременно приглядит за тобой. — Только больше не мешай мне. Ты же не хочешь разрушить всё, что мы строим?
Его голос звучал мягко, почти заботливо, но в интонации проскальзывало предупреждение, от которого у Августины должно было все похолодеть внутри. Деметриус выпрямился, улыбнулся жене с видимой доброжелательностью, чтобы скрыть от окружающих истинный смысл его слов, и обратился к Корбану:

— Прошу извинить меня, есть пара неотложных дел. Августина, надеюсь, ты развлечёшь наших гостей лучше, чем я и не дашь им заскучать.

С этими словами он элегантно поклонился и, не дожидаясь ответа, растворился в толпе, легко лавируя среди гостей, будто ускользнувший из силков лис.

Охота продолжалась.

С самого утра Корбан пребывал в хорошем настроении. Ожидаемое путешествие в Шотландию не только сулило ему пополнение коллекции магических текстов, но и давало возможность отвлечься от столичной суеты. За последние недели в Министерстве накопилось достаточно дел, чтобы отвлечь его от любых личных интересов, но он привык расставлять приоритеты так, чтобы находить время для действительно важных вещей. Этот манускрипт, по слухам, содержал древние знания о магических порталах — и он не мог упустить шанс заполучить его, слишком заманчиво, чтобы игнорировать.

Корбан Яксли был человеком практичным и терпеливым, но каждая поездка в семейное поместье в Шотландии напоминала ему о прошлом, которое он предпочел бы оставить позади. Он неспешно собирался, проверяя, не забыл ли что-то важное: защитные амулеты, несколько пустых свитков для заметок, книга по древним рунам.

Дом, где сейчас жили родители, всегда был местом, откуда он возвращался не только с физической усталостью, но и с обострённым чувством ответственности за наследие Яксли. Для Корбана это была возможность ещё раз напомнить себе, кто он есть.

Когда младший брат узнал о планах, он без лишних церемоний выразил желание присоединиться. Корбан лишь сухо кивнул, для вида бросив пару колких фраз, но в глубине души счёл это неплохим решением.

— Ты уверен, что не занят более важными делами, Тибальт? Впрочем, если хочешь присоединиться, я не стану возражать.

На деле его ответ был продиктован не только стремлением сохранить лицо. Корбан видел в этой поездке несколько несомненных плюсов. Пусть Тибальт был одержим желанием повидать мать, его присутствие предоставляло Корбану возможность лучше понять брата. Свежие новости о его работе и действиях всегда интересовали Корбана, а близость Тибальта в неформальной обстановке могла быть полезной. И потом, только Мерлин знает, какие чары могли быть наложены на манускрипт. Двух зайцев, как говорят.

Когда Яксли прибыли в поместье в Шотландии, Корбан оставил брата в доме, предоставив ему возможность провести время с матерью. Их отъезд из Лондона напоминал Корбану о годах, когда их семейные роли начали меняться: мать всё больше отдалялась от дел семьи, но её влияние на младшего сына оставалось непреложным. Отец, конечно, был в доме, но его присутствие Корбан ощущал скорее как тень прошлого — напоминание о том, кого он однажды вытеснил из жизни Яксли.

— Я доверяю тебе поддерживать мир в доме, Тибальт, — заметил Корбан, прежде чем выйти за порог. — Уверен, ты справишься.

Сам Корбан отправился к месту, где, по его сведениям, хранился манускрипт. Путь пролегал через окрестности, пропитанные сыростью и таинственным очарованием Шотландии. Он чувствовал, как нарастает предвкушение. Такие поиски напоминали ему о лучших днях юности, когда охота за знаниями была его основной страстью.

Когда он наконец добрался до старого дома, хранилища манускрипта, то сразу понял: его цель будет защищена не только заклинаниями, но и чем-то более серьёзным. Манускрипт лежал на массивном дубовом столе в центре комнаты, окружённый вязью магических символов, наложенных с удивительной точностью. Едва Корбан приблизился, чтобы прочитать первые строки рунической вязи, из манускрипта вырвалась волна тёмной энергии, и всё вокруг погрузилось в мрак на несколько мгновений.

"Интересно", — подумал он, отступая на шаг. Работа обещала быть увлекательной.

Корбан стоял в центре старой комнаты, освещённой слабым мерцанием магического барьера, который теперь окружал манускрипт. Его выражение лица оставалось спокойным, но внутри нарастало раздражение. Он не привык встречать препятствия, которые нельзя было преодолеть силой воли, знаний или опыта. Однако здесь всё было иначе: наложенные чары оказались сложнее, чем он предполагал, а проклятие явно реагировало на любую попытку приблизиться.

Когда первая волна магической энергии прошла, он попробовал было деактивировать защитные символы, но столкнулся с ещё более сильной реакцией. Манускрипт словно «ожил», издавая низкий гул, а светящиеся руны вокруг него начали искриться, угрожая нарушить устойчивость помещения. Это было больше, чем просто древняя магия; кто-то приложил значительные усилия, чтобы скрыть текст от любопытных глаз.

Корбан сделал шаг назад, нахмурился и на мгновение позволил себе задуматься. Самонадеянность была пороком, который он всегда презирал в других. Дальнейшие попытки в одиночку могли закончиться катастрофой. Манускрипт был ценным, но не настолько, чтобы рисковать собой ради пустой демонстрации силы. Ему нужен был кто-то, кто мог бы поддержать его в этой ситуации, особенно в вопросах анализа проклятий и работы с нестабильной магией.

Тибальт, — пронеслось в его голове. Брат, с его непривычной для Яксли эмоциональностью и рвением, казалось, был идеальным кандидатом. К тому же, это была возможность проверить, на что младший Яксли действительно способен, когда сталкивается с реальной угрозой.

Корбан решительно направился к выходу. Дорога обратно к поместью занимала около получаса, и он провёл это время в размышлениях, решив не использовать более быстрые способы перемещения. Как именно подать свою просьбу, чтобы не подорвать собственный авторитет? Братья Яксли могли позволить себе лёгкий сарказм и холодную иронию в разговоре, но сейчас требовался иной подход.

Когда Корбан вошёл в гостиную поместья, Тибальт сидел в кресле с бокалом огневиски, в комнате витал запах каминного дыма. Мать находилась где-то наверху, а отец, судя по всему, дремал в другой части дома. Корбан остановился, обведя взглядом младшего брата, и чуть заметно улыбнулся:

— Кажется, я был слишком самоуверен, отправляясь в одиночку. Тибальт, мне бы пригодилась твоя помощь. Манускрипт оказался сложнее и лучше защищен, чем я ожидал. И, полагаю, твои навыки пригодятся. Всё же два Яксли лучше одного, не так ли?

Он не стал говорить больше. Суть была ясна: это не просьба о помощи, но приглашение, выгодное для обоих.

— Королю надо отдыхать, мой принц.

Мягкий голос мейстера и Дейрон качает головой в такт словам, соглашаясь со всем сказанным, но не подчиняется. Все так же сидит у кровати отца, почти не моргает, боится пропустить что-то действительно важное (будто не было годов, проведенных вдали от семьи) и осторожно сжимает чужую ладонь в своей, за еле заметной улыбкой прячет тоску и обиду. Бейлон… Имя мертвого сына и наследника на день (так ведь, по сведеньям очевидцев, принц Деймон называл племянника, пока король плакал над бездыханным телом младенца) больно задевает и режет глубже стали.

— Бейлон, — зовет отец и пусть взор затуманенный от снадобий, что должны приглушить боль, но Дейрон знает наверняка, что обращаются к нему, а поэтому не может уйти. Покорно сидит рядом, склонив голову. Отзывается на чужое имя и, нет, вовсе не злится, потому что уже взрослый, а, значит, должен все понимать, быть благодарным и…

…Слезы – предатели скатываются по щекам, и принц спешно вытирает их тыльной стороной ладони, пока не увидел мейстер. Отводит взгляд от отца и втягивает в себя тяжелый воздух королевской опочивальни. Слышит шаги мейстера и считает до десяти перед тем, как запрокинуть голову назад, прикрыть глаза и не уронить слов, попросить у Семерых смирения для себя, сил продолжать сражаться за жизнь – для отца. На мгновение поддаться слабости и позволить себе ни быть, ни слушать, ни притворяться. Я – Дейрон. Еще немого и жестокая правда сорвалась бы с юношеских уст. И все-таки не осмеливается.

Глубокий вдох и неспешный выдох. Телом и душой вновь прикован к постели, где король Визерис ведет борьбу с Неведомым. Вновь имя мертвого принца и как бы не было больно, но в ответ следует: «да, отец». Король просит рассказать о Староместе. Не понимает, почему его сын должен служить Хайтауэрам. Гордится всем тем успехам, что Дейрон (Бейлон) добился в рыцарском деле. Обещает турнир в его честь и клянется лично посвятить в рыцари («Черное пламя, валирийская сталь – даже не каждый Таргариен удосуживается подобной чести»). Дейрон соглашается, действительно, быть посвященным в рыцари валирийским мечом – это величайшее признание, о котором только можно мечтать. И все-таки он предпочел бы иную ценность. Заслужить шпоры в честном бою – победой на турнире, а не именем своего дома. Быть посвященным рыцарем, коим безусловно есть сир Гвейн Хайтауэр, и плевать, что меч в его руках не из валирийской стали. Дейрон не стремится к почестям и славе. Его желания просты – заслужить самому, а не получить в дар.

— Совсем вырос… — срывается с пересохлых уст короля, надо только принцу подняться на ноги, дабы помочь мейстеру со снадобьями и пусть больше от него вреда, но пока не выталкивают в дверь, а значит, разрешают.

Отвлекается и не пропускает слова отца через себя. Не позволяет себя задеть. Старательно нарезает и смешивает ингредиенты. Наверняка в глазах мейстера Орвиля принц выглядит хвастунишкой и все-таки Дейрон не в силах сдержать желание, он говорит о Староместе и Цитадели, перечисляет имена архимейстеров с которыми имел честь вести разговоры. Юноша не признается, что и сам хотел бы обучаться в Цитадели. Уже не глупый мальчишка, который когда-то искренне верил, что все они живут в глазу великана, а поэтому небо голубое. Дейрон Таргариен – принц и сын короля Визериса Таргариена (пусть и третий), он всадник дракона Тессарион и долг ему велит служить семье и Семи Королевствам, а не быть запертым среди покрытых пылью истории книг Цитадели (как бы не хотелось). Понимает, а поэтому отмалчивается, когда мейстер подмечает его таланты и сам заводит разговор о мейстерской цепи. Пожимает плечами, будто действительно никогда не представлял себя среди учеников. Послушный и молчалив. Принц Дейрон не позволяет себе лишнего. Проглатывает обиду и не спорит со старшими. Не произносит вслух, что задевает душу. Как вы можете знать, что отец гордится мной, если он даже имени моего не помнит?

Король засыпает и больше смысла задерживаться  нет. Понимает и все-таки продолжает сидеть рядом. «Неестественная история» — книга полна заблуждений и домыслов, и все-таки перечитанная бессчётное количество раз, нераскрытой лежит на коленях. Подняться бы и уйти. Да, найти себе занятие поинтереснее, чем считать чужое дыхание. Не может. Дейрон винит себя, что слишком долго был вдали от семьи и в письмах слишком мало спрашивал, предпочитая больше рассказывать. А еще…

Сжимает кулаки не от злобы, а от бессилья. Наклоняется ближе, пусть в покоях больше никого нет:

— Я твой сын Дейрон Таргариен, а не Бейлон. Я твой третий сын он брака с леди Алисентой Хайтауэр, а не мертвый первенец.

…Почему ты меня не помнишь?

Не успевает спросить. Скрип двери и шаги. Больше не один. Подводится на ноги, осторожно укладывая книгу на стул. В почтение склоняет голову, чтобы через мгновение дать волю чувствам и упасть в объятия. Не признаваться матери, что задело, подавить желание разрыдаться. Уже давно не пять лет, чтобы так бесстыже лить слезы.

Гестия с трудом могла вспомнить, когда время в последний раз тянулось для неё так медленно. Да, она знала, что в бою от неё мало толку, и что она штабист, на задания мотаться не будет, шею подставлять - это не её работа, хотя бы потому, что отпор она дать толком не может, но сидеть и ждать было просто невыносимо. Напоминало о Кори. Правда, тот период её жизни оторвался, как тромб, и стал жизнью совершенно отдельной и самостоятельной. И длилась она лет сто пятьдесят, если судить по ощущениям.
Нельзя жить, когда твой жених исчез, можно только ждать. Сначала - того, что это всё какая-то глупость, вроде как он загулял (хотя за ним такого не водилось) или случайно аппарировал чёрт пойми куда и не может связаться или вернуться (что тоже не лучший вариант, но всё же), что скоро он вернётся, все закончится, забудется, постепенно станет смешной глупой историей. Потом наступает периода апатии и ожидания вязкого, тянучего, противного. Когда ты понимаешь, что прошло слишком много времени для хорошего исхода, но ещё не готова ждать худшего. Когда заканчивается век апатии, приходит самое страшное - тебе просто нужен ответ. Любой. Ты не можешь жить, не зная, что случилось. Ты понимаешь, что шансов на то, что всё закончится хорошо, уже нет, ты ждёшь известия о смерти, чтобы испытать от этого облегчение. Не потому, что не любишь. Потому, что ожидание давно стало пыткой, незнание - отравленной раной прорастает в кожу, поражая органы один за другим, а время превратилось в твоего персонального палача, который не знает ни сна, ни отдыха.
Джонс смотрит на место, на которое настраивала порталы вчера, машинально крутя в руке палочку. Она в комнате одна, штаб надёжно защищён, а в соседнем помещении дежурит Эммелин, что лишний раз напоминает о том, что мир сошёл с ума, и отправившиеся помочь другим друзья (приятели? знакомые? соратники?) могут вернуться не в полном составе. Очень хочется открутить назад, в те времена, когда люди не исчезали в никуда, когда ожидая задержавшегося друга, ты думаешь о том, что он проспал, а не умер или был схвачен за лишнюю лояльность к маглам или недостаточную чистоту крови. Когда время было лишь единицей измерения, а не...
Гестии повезло. Её ответ пришёл. Он был чудовищным, но всё равно принёс облегчение, хотя в этом она бы не призналась никому и никогда.
Первым она увидела свой портал - одноглазого плюшевого мишку, сдимающего в лапках розовое тканевое сердечко в потёках бурого.
Взгляд метнулся вверх, и в тот момент, когда использовавший свой заряд портал упал на ковёр из ослабевших рук, она уже кричала, одновременно поднимаясь с дивана и бросаясь к падающему товарищу.
- Эмми! Вэнс!
Тяжело. Мужчина - Дедалус - куда больше неё, он оседает мёртвым грузом, заливая рубашку девушки кровью. Но она держит, старается отступить к дивану, чтобы уложить пострадавшего. Что там произошло? И где все остальные?
Порталы настроены с достаточной разницей в расстоянии внутри дома, чтобы они могли переместиться хоть одновременно, не опасаясь того, чтобы впаяться друг в друга, так... где?
- Спокойно, - он, кажется, без сознания, но она всё равно говорит, - сюда, аккуратнее, ничего страшного, всё будет хорошо.
Всё будет хорошо. Это ей повторяли раз тридцать в сутки в той безумной жизни, наполненной ожиданием новостей. Они хотели помочь, но это была ложь.
Гестия повторяет эти слова раз за разом, ненавидя себя за это и в то же время осознавая: они врали не только ей, но и себе, причём искренне надеясь, что не врут. Как она сейчас.
Багровые капли падают на ковёр, и девушка кое-как сгружает свою ношу на диван, оставляя нижнюю половину тела на полу. Хоть не ударила.
Она снова бросает взгляд на другие точки выхода, но они пусты. А колдомедик уже здесь.
- Помоги, пожалуйста, - Джонс всё ещё не смотрит на травмы, сначала уложить, хватается за ноги, стараясь не дать телу сползти на пол, - Эй, эй, что случилось?
Вопрос без ответа, мужчина дышит неровно, прерывисто, шумно, но дышит. Глаза закрыты, лицо белоснежное, а мантия пропитывается кровью.
- У нас тут есть кроветворное?

[indent] Я кручу в руках длинный французский стилет и всё никак не могу успокоиться - как же было просто заграницей, как легко, быстро и открыто, без какого-то подтекста. Без обязанности постоянно спрашивать у меня была исключительная возможность только решать! Школьный гнев, дремлющий во мне все эти два с половиной года, снова возрождается первоначальной эмоцией, и в нём столько энергии к действиям, столько намерения сокрушить все запреты! И я понимаю, что ощущаю счастье только тогда, когда вижу, что все всё сделали правильно, вовремя и у нас всё получилось. От руководства, от результата.
[indent] Стилет летит в колдографию молодого волшебника, что прикреплена к полотну двери. Мимо, в ухо попал. Всему приходит конец, и снова матушка моя Британия берет меня с свои железные объятия субординации, будь они неладны.
[indent] Услышав стук в дверь, я недовольно щурюсь, и немое осуждение наполняет мужской интерьер этого кабинета, который, мягко говоря, не готов в посетителям: разложенные на всю столешницу деловые бумаги Фонда, старые пергаменты вперемешку с картами магических городов, - не только Лондона, - книги, глобусы, подшивки всех печатных изданий магического сообщества, какие-то статуэтки, и тут же - запечатанный артефакты, готовые к отправке. Куда ни глянь, всякая горизонтальная поверхность не избежала участи быть чьим-то временным фундаментом. И ведь эльфам приказано вообще ничего здесь не трогать! Тем не менее, в этом заставленном кабинете нет ни пылинки, ни клочка выброшенного пергамента или грязной ветоши, он дышит энергией, целями, работой - он невероятно живой.
[indent] - Да, Нарцисса. Конечно, проходи.
[indent] А ещё здесь появились цветы. Не найдя себе пристанище на полках или подоконнике, они расположились на стопках толстых книг - пионы, в большинстве своём, праздничные и намекающие на скорое торжество. В вазе из бледно-розового стекла, их нежно-кремовый бархат лепестков навязчиво пышен и роскошен своим буйством жизни в этом залитым утренним светом кабинете. И пахнет летом…
[indent] - Присаживайся в это кресло. Оно изумительное, руки индийских мастеров. Садишься, и словно сама Моргана обнимает тебя со спины. – я кладу ладони за зелёное сукно стола и совершив удивленный жест бровями, переспрашиваю. - Выговориться по поводу? О том, что вольным полётам всегда приходит конец или о том, что мне просто хочется быть рядом с кем-то ещё?
[indent] Всё началось с того, как с предложением связать нас с Френком клятвами супружества к моим родителям пришла мадам Августа Лонгботтом, чем напрочь перечеркнула все дружеские отношения с её сыном, которые могли бы гипотетически перерасти в куда более крепкие и глубокие, но момент был испорчен обоюдным смущением и каким-то странным чувством вины. Родители отказали ей, конечно же… Финансовому состоянию Лонгботтомов после смерти отца Френка оставалось желать лучшего, и Блэки решили, что не будут тем спасительным мостом, который переведет их через этот кризис.
[indent] А потом и Рудольфус Лестрейндж начал свой крестовый поход во благо Истинной Веры в нашу долгую и счастливую совместную жизнь, раз за разом напирая всё больше и больше. Это были не просто письма, не просто предложения, а вполне себе живые знаки внимания и ухаживания, коим не помеха даже расстояния. Дважды я стояла на твердом “нет”, однако мнение семьи постепенно разделилось – Средняя ветвь Блэков, к которой я причастна, была категорически против и этого брака, когда как Старшая была всецело “за”. Что конкретно этому способствовало я, конечно же, догадываюсь, однако не думаю, что сейчас самое время обращать мои мысли в слова.
[indent] Дождавшись, пока сестра разместится напротив меня, я откладываю в сторону бумаги и делаю молчаливый знак эльфам полить все эти цветы.
[indent] - Красивые, правда?.

Встречаться с Тедом Тонкосом - безрассудно. Меда каждый раз клянет себя, каждый раз говорит - этот раз последний. А потом не способная совладать с зовом сердца приходит в назначенное место. Тайно ускользает из дому под покровом ночи. Глупое чувство: пальцы немеют и колются, в голове вата и бегающие по позвоночнику мурашки. Она ощущает это только с ним. Только когда руки Теда ложатся на ее плечи, когда сжимают в тяжелые объятия. Тяжелые и запретные. Предательские. До последней своей клеточки она принадлежит Теду Тонксу: телом, мыслью и сердцем. Только по мнению общества, по правилам и клятвам - она обещана другому. Страсть слепит глаза и она почти не вспоминает о мире за окном квартиры Теда, поглощенная только им. Не вспоминает и о том, что за дверьми дома она без пяти минут Крэбб. Паршивая тяжесть пластом ложится на грудь как только мир их хрупких грез рушится и Тед выпускает ее из объятий. Руки Тонкса отпускают и ответственность произнесенной клятвы - душит, мучает, рвет изнутри.

Она молчит, рассматривает носки своих туфель - как может быть так хорошо и дьявольски паршиво? Меда смотрит на Теда и сердце трепещет, сейчас он уйдет и все что остается - тяжелые мысли. Она носит их с собой всюду, спит, ест, и смотрит в чужие глаза. Предательство, она в нем тонет, вот-вот захлебнется. Сегодня ее ждет обед с Никелем - женихом. Меда натягивает капюшон сильнее, лишние свидетели ни к чему. В простом темном платье и длинной мантии, Блэк все равно выбивалась из толпы: бархатной кожей, прямой осанкой, блестящей мантией и грациозной поступью. Тед провожает сколько может, не хочет отпускать, а она уходит. Так и стоят уткнувшись взглядом друг в друга, ищат силу поставить точку в запретном свидании.

Меда ничего не обещает, не может. Она уже пообещала, раз она уже дала клятву. Мерлин ей свидетель - она пыталась. Искала в себе силу, хваталась за обрывки страсти между ними с Никелем, за тепло и заботу, за понимание и произнесенные обещания. Хотя где-то в глубине души она мечтает о дрожащих коленях, сердце, выпрыгивающем из груди, головокружении и бессонных ночах. Она смотрит на Теда - все это ускользает, все это останется с ним. Тед берет за руку - касается самого сердца горячими пальцами. Почему все так сложно, если так правильно?

Приходится предать себя - отнять ладошки, отнять взгляд, разбить и свое сердце тоже. Каждое расставание - риск, что если оно последнее? Она разворачивается со слезами в янтарных глазах - а что если нет? Никель этого не заслужил. И Тед тоже. Сегодня Никель будет держать ее за талию - но так ее нельзя касаться, оставит заботливый поцелуй на ее лживых губах - но эти губы давно ему не принадлежат. Она предает сразу их обоих.

Она почти подпрыгивает от неожиданности не сразу находится. - Черт. - Это плохо. Прежде, чем успевает собраться, Андромеда оборачивается, проверяет успел ли Тонкс скрылся из виду - но его фигура неторопливо удаляется по Косому переулку в то время, как сестра с выгнутой  бровью что-то бормочет. Не трудно догадаться. Если всего пара мгновений, пара вздохов прежде чем Блэк открывает дверь душного помещения. Случайная встреча? Меда бледнеет, Белла видела лишнее. Невинное прикосновение рук. Дружеская встреча - ведь ей положено иметь друзей. - Такая рань, а ты уже на ногах. - И до чего же омерзительное совпадение. Меда снимает капюшон, волосы хоть и не растрепанны, но до стандартов Беллы ей далеко, было не до того, не до волос. - Семейная жизнь столь скучна? - Блэк хорошая лгунья, но волнение скрыть до конца не выходит. - Что-то стоящее? - Ей нужен повод чтобы не смотреть в похожие на ее собственные глаза - не врать глядя в них. Отвлечь, выкроить мгновение чтобы впитать сестренскую невозмутимость, собрать растрепанные чувства в кучу, выбросить грех из головы.