Что будет с ним, если он потерял глаз? Он не проверял, сможет ли восстановиться и после такой травмы — даже тогда, в далёком прошлом, когда он был гораздо моложе и безрассуднее, ему не хватало решимости выбить себе глаз и посмотреть, что будет с его лицом тогда.

…Ещё один безумный, отчаянный прыжок на выворачивающихся из-под ног камнях — сверкающий кнут свистит под ногами, едва не зацепив мягкие охотничьи сапоги. Прыжок. Ещё прыжок. Тихиро смеётся во весь голос, и его смех летит прочь по ущелью, отражаясь от скал и многократно усиливаясь. Ему нужно ещё немного времени — ещё самую малость, чтобы доплести не щит, нет, а то, что заставит противника снова с ним считаться. Если этой сволочи кажется, что кнут, который пробивает магический щит, сделает владельца победителем — ей всего лишь показалось. Ещё прыжок. Ещё немного, и…

Может, всему виной усталость. Может, его собственная кровь из рассечённого первым ударом плеча. А может, просто невозможно было увернуться от кнута, когда противник чуть доворачивает руку, и этот удар приходится совсем не туда, куда, как казалось Тихиро, он должен был прийтись. Может, никто с человеческой скоростью реакции не смог бы увернуться от этого удара. Его отбрасывает прочь, на несколько метров, как при жестоком магическом ударе, лицо облизывает огнём, и сложно сказать, что он чувствует раньше — удар о камни или боль в обожжённом лице. Но он уже запускает руки в магию, хотя противник этого и не знает. Тот живёт по несколько иным магическим законам, но тем хуже для него. Тихиро выбрасывает почти всё, чем владеет, и воздух начинает трещать от магии. Кнут бросается к нему, и он закрывается рукой. Он даже не чувствует боли, когда витой ремень оборачивается вокруг его запястья, прожигая рукав до самой плоти, он хватается за ремень, чтобы дать себе ещё миг и не позволить противнику вырвать кнут и добить его. Но воздух — воздух уже не трещит, а воет. Тихиро обрушивает на ущелье сеть, сплетённую из «Густого воздуха», «Слепящей пыли», «Разрушения реальности», вывернутого наизнанку «Сада камней» и «Опустошающего голода».

Грохот. Магию в нём едва не выжигает, от напряжения искрят волосы, его снова швыряет на землю, бьёт о неё со всей силы, но это — не главное. Он выбросил всё, что у него было, более того — напитал собственной силой противника, и потому, когда на них обрушилась мощь «Разрушения», выжигающего всю магию, до какой только можно дотянуться, Тихиро отделался малой кровью… как бы иронично это ни звучало. Он поднимается на ноги, пытаясь сквозь гул в ушах расслышать хоть что-то или что-то разглядеть единственным глазом, и не сразу слышит вой. Катающемуся по камням куску обугленной плоти сейчас не до него, но и у Тихиро больше нет сил на то, чтобы попытаться добить противника, а это значит, что ему нужно время, чтобы восстановиться…

К счастью, он добирается до ближайшего жилья, в котором есть дверной проём, прежде чем потеряет сознание от боли. Он спотыкается, щедро поливает кровью камни и не смотрит даже под ноги — только вперёд.

К несчастью, магический взрыв повреждает артефакт, и шагнуть сразу в занимаемую Йоахимом квартиру не выходит. А это значит, что ему нужно ещё немного времени — совсем немного, прежде чем он поддастся боли и уже не будет ничего ни видеть, ни соображать. Он должен дойти, потому что других безопасных мест вблизи нет. Шаг. Ещё шаг. Ещё немного.

Он почти втаскивает себя в квартиру — хватается скользкой от крови рукой за дверную ручку, и та, чувствуя обрывки его магии, охотно поддаётся и позволяет ему ввалиться внутрь, захлопнув за собой дверь. Ещё немного. Он бы позвал Йоахима, но не может: обожжённое горло не способно на крик и может только хрипеть. Но это и не нужно: тот почувствует его сам. Не жалея деревянных панелей на стенах, Тихиро опирается на стену и неверным шагом идёт дальше. Кровь давно уже заливает и второй глаз, и продвигается вперёд он почти на ощупь. Он не столько различает движение поблизости, сколько чувствует магию. Добрался. Тихиро не отказывает себе в роскоши позволить ногам подломиться и почти рухнуть на Йоахима. Пальцы руки, вокруг которой оплёлся ремень и которой он схватился за этот ремень, не гнутся, поэтому он хватается за идзина второй рукой, той, где повреждено только плечо, тянет его ближе, надеясь привлечь внимание, потому что ему нужно сказать — и нужно, чтобы идзин услышал. Он хрипит, с трудом исторгая из воспалённого горла слова:

— Она не сможет пройти за мной. Даже не сможет уйти оттуда сейчас. Я не привёл её сюда.

Его колотит, и ноги совсем перестают слушаться, и приходится прилагать чудовищные усилия, чтобы хоть немного перебирать ими, а не повиснуть на друге мёртвым грузом. По крайней мере, он не теряет сознание — даже несмотря на то, что всё лицо превратилось в огонь.

все посты в свободном доступе

Что будет с ним, если он потерял глаз? Он не проверял, сможет ли восстановиться и после такой травмы — даже тогда, в далёком прошлом, когда он был гораздо моложе и безрассуднее, ему не хватало решимости выбить себе глаз и посмотреть, что будет с его лицом тогда.

…Ещё один безумный, отчаянный прыжок на выворачивающихся из-под ног камнях — сверкающий кнут свистит под ногами, едва не зацепив мягкие охотничьи сапоги. Прыжок. Ещё прыжок. Тихиро смеётся во весь голос, и его смех летит прочь по ущелью, отражаясь от скал и многократно усиливаясь. Ему нужно ещё немного времени — ещё самую малость, чтобы доплести не щит, нет, а то, что заставит противника снова с ним считаться. Если этой сволочи кажется, что кнут, который пробивает магический щит, сделает владельца победителем — ей всего лишь показалось. Ещё прыжок. Ещё немного, и…

Может, всему виной усталость. Может, его собственная кровь из рассечённого первым ударом плеча. А может, просто невозможно было увернуться от кнута, когда противник чуть доворачивает руку, и этот удар приходится совсем не туда, куда, как казалось Тихиро, он должен был прийтись. Может, никто с человеческой скоростью реакции не смог бы увернуться от этого удара. Его отбрасывает прочь, на несколько метров, как при жестоком магическом ударе, лицо облизывает огнём, и сложно сказать, что он чувствует раньше — удар о камни или боль в обожжённом лице. Но он уже запускает руки в магию, хотя противник этого и не знает. Тот живёт по несколько иным магическим законам, но тем хуже для него. Тихиро выбрасывает почти всё, чем владеет, и воздух начинает трещать от магии. Кнут бросается к нему, и он закрывается рукой. Он даже не чувствует боли, когда витой ремень оборачивается вокруг его запястья, прожигая рукав до самой плоти, он хватается за ремень, чтобы дать себе ещё миг и не позволить противнику вырвать кнут и добить его. Но воздух — воздух уже не трещит, а воет. Тихиро обрушивает на ущелье сеть, сплетённую из «Густого воздуха», «Слепящей пыли», «Разрушения реальности», вывернутого наизнанку «Сада камней» и «Опустошающего голода».

Грохот. Магию в нём едва не выжигает, от напряжения искрят волосы, его снова швыряет на землю, бьёт о неё со всей силы, но это — не главное. Он выбросил всё, что у него было, более того — напитал собственной силой противника, и потому, когда на них обрушилась мощь «Разрушения», выжигающего всю магию, до какой только можно дотянуться, Тихиро отделался малой кровью… как бы иронично это ни звучало. Он поднимается на ноги, пытаясь сквозь гул в ушах расслышать хоть что-то или что-то разглядеть единственным глазом, и не сразу слышит вой. Катающемуся по камням куску обугленной плоти сейчас не до него, но и у Тихиро больше нет сил на то, чтобы попытаться добить противника, а это значит, что ему нужно время, чтобы восстановиться.

К счастью, он добирается до ближайшего жилья, в котором есть дверной проём, прежде чем потеряет сознание от боли. Он спотыкается, щедро поливает кровью камни и не смотрит даже под ноги — только вперёд.

К несчастью, магический взрыв повреждает артефакт, и шагнуть сразу в занимаемую Йоахимом квартиру не выходит. А это значит, что ему нужно ещё немного времени — совсем немного, прежде чем он поддастся боли и уже не будет ничего ни видеть, ни соображать. Он должен дойти, потому что других безопасных мест вблизи нет. Шаг. Ещё шаг. Ещё немного.

Он почти втаскивает себя в квартиру — хватается скользкой от крови рукой за дверную ручку, и та, чувствуя обрывки его магии, охотно поддаётся и позволяет ему ввалиться внутрь, захлопнув за собой дверь. Ещё немного. Он бы позвал Йоахима, но не может: обожжённое горло не способно на крик и может только хрипеть. Но это и не нужно: тот почувствует его сам. Не жалея деревянных панелей на стенах, Тихиро опирается на стену и неверным шагом идёт дальше. Кровь давно уже заливает и второй глаз, и продвигается вперёд он почти на ощупь. Он не столько различает движение поблизости, сколько чувствует магию. Добрался. Тихиро не отказывает себе в роскоши позволить ногам подломиться и почти рухнуть на Йоахима. Пальцы руки, вокруг которой оплёлся ремень и которой он схватился за этот ремень, не гнутся, поэтому он хватается за идзина второй рукой, той, где повреждено только плечо, тянет его ближе, надеясь привлечь внимание, потому что ему нужно сказать — и нужно, чтобы идзин услышал. Он хрипит, с трудом исторгая из воспалённого горла слова:

— Она не сможет пройти за мной. Даже не сможет уйти оттуда сейчас. Я не привёл её сюда.

Его колотит, и ноги совсем перестают слушаться, и приходится прилагать чудовищные усилия, чтобы хоть немного перебирать ими, а не повиснуть на друге мёртвым грузом. По крайней мере, он не теряет сознание — даже несмотря на то, что всё лицо превратилось в огонь.

— Тебя там спрашивает странный на вид тип. Я б сказала даже… мерзкий? — девушка приоткрыла дверь, переступая порог кабинета, с тенью задумчивости, с которой пытается дать точное определение тому человеку, которого она оставила ждать в общем зале. Он ей не понравился. Было в нем что-то…

— Скажи ему, что я занят и что…

— Я ему именно это и сказала, а так же то, что ему следует для начала предварительно согласовать с тобой встречу, — Лиза знает, что отец не любит подобных неназванных гостей, что требуют его внимания, которые и вовсе не могут знать, что он находится сейчас в Городе и Норман, оторвавшись от бумаг, что были разложены перед ним на столе, может видеть, как девушка морщит свой носик. С недовольством, которое было направленно не на посетителя, что возжелал немедленно видеть Нормана, а именно на самого отца. Благо, что промолчала о том, что без нравоучений и уточнений знает все — но Норман все это легко читает в ее глазах. Она передёргивает плечиками, — он, кстати, упомянул о каком-то Йене и сказал, что тебя это точно заинтересует, от того, ты точно примешь его сейчас. Он прям так и сказал сейчас, — Лиза наблюдает за отцом внимательно, наблюдая за тем, как меняется выражение его лица: брови смещаются ближе к переносице, вычерчивая на лбу глубокие линии, как сужаются глаза, темнея (она хорошо знает выражения гнева на этом лице, как и растерянности, с которой Норман не сразу способен справиться). Он был чем-то озадачен. Удивлен? — Так, что за Йен?

— Это тебя не касается, — он отталкивается от стола, отодвигаясь на кресле, — оставайся здесь, — вставая, Норман подходит к девушке. Он понимает насколько был резковат в своей просьбе и, равняясь с девушкой, добавляет уже более мягко, — пожалуйста. Я поговорю с гостем и вернусь. Ты пока внеси в реестр еще три книги. На них уже есть покупатели. Имена найдешь в моем блокноте, он там же в сумке, где книги, — пока говорит, думает о Йене — о мальчишке, о котором он уже думать забыл за этим пару недель после их последней встречи, но почему-то все же задевает вновь, когда он слышит о нем. Странным внутри ворочается, заставляя его сейчас не просить дочь сказать незнакомцу, что его не интересует то, с чем к нему пришли (тем более его не интересует тема о любовнике, с которым он некоторое время спал — все это уже прошло, а Норман об этом забыл). Но это неразумное, необъяснимая тень волнения, трогающая его — хотя вероятней всего, ничего и не случилось. Йен просто послал кого-то найти Нормана, когда тот не приехал больше к Академии, не позвонил, не написал. Даже то, отправленное сообщение Йеном с не своего номера, спустя почти две недели, как они не виделись, Норман не удосужился открыть и прочитать. Плевать ему было на то, что мальчишка мог бы в нем написать. Может, проклинал любовника за глупость, с которой закончилась их последняя встреча, высказав по итогу все честно, что думает о нем. Может, просил наоборот прощения, убеждая, что обдумал брошенные Норманом слова на прощание. Норману не было интересно не первое, не второе и он мог бы сейчас просить Лизу сказать гостью, чтобы уходил, с ним никто не намеревается разговаривать. Но для начала, Норман не хочет, чтобы Лиза разбиралась с теми, с кем он трахается. Это не задача дочери разгребать последствия связей своего отца. К тому же, если гостя действительно послал Йен, то искать его должны были в Чикаго или в любом другом городе Америки, но никак не в Синиструме. Мальчишка не знал о том, что его любовник является не человеком. Или все же знал?

Он взбежал по лестнице вверх, выходя из закрытой для посетителей части общего зала магазина, двинувшись между стеллажами, что были заставлены разного рода литературой (и обычной, что можно найти в любом магазине земли — не все жители Синиструма выбирались в мир людей и готовы были платить за подобные вещи здесь; и той, что можно было найти лишь в единичном экземпляре, первые издания и издания, где давно умершие авторы оставляли свои автографы; и, конечно же, с той, что касалась непосредственно и самого магического мира) — выходя к стойке, за которой Лиза рассчитывала покупателей, заворачивая каждую книгу в индивидуальную упаковку так, как будто каждая из книг была куплена кому-то в подарок. Норман не вмешивался в этом — он ведь в принципе отдал весь этот магазин под ее управление, сам только пополнял коллекции с редкими экземплярами, всем остальным она уже давно закупалась сама.

— Шварц, — Норман узнает гостя сразу, даже со спины, пока тот стоит у одного из витринных окон, рассматривая то, что разложено на подоконниках, приспособленные для привлечения внимания еще с улицы, — что тебе было неясно в том, что я сказал при нашей с тобой последней встречи? — голос звучит грубо, резко. Норман удерживает себя лишь от того, чтобы поморщится от самого отвращения, которое испытывает  при виде мужчины. Лиза точно попала в своем “мерзкий”. Низкого роста, тучный. Если бы не сшитый костюм на заказ и точно по размеру, он бы навряд ли сумел бы под ремень спрятать даже обвисший живот. Хотя все это меркнет на фоне его крысиного лица, с этим лысеющим пробором с тремя волосинками, не больше — Норман даже сейчас хотел их пересчитать, чтобы хоть отвлечь себя от желания выбросить силой мужчину из своего магазина.

— Да вот, пришел узнать, как у тебя обстоят дела с юным любовником. Красив паршивец, не правда? Прям так красив, что не думая, можно было бы его трахнуть буквально сразу же в туалете того выставочного центра. А ты вытерпел, довез его до отеля. Мое тебе почтение и твоей выдержки. Или все же он не так хорош? Не угадал в твоих вкусах? Нужно было моложе? Старше? Может девочку? Такую же, как…

— К чему весь этот эпос от тебя сейчас? — Норман обрывает, не позволив Шварцу затронуть даже тенью в своей поганой речи Лизу, к которой он и вел. Он бы поморщился, но продолжает держать лицо спокойным. Быть может, у него сейчас и подступила ярость, от того, что ему сейчас напрямую говорят о Йене и о том, что тот трахался с ним лишь потому, что ему за это платили, но Норман с этим чувством справляется. Даже если Йен и трахался с Норманом ради денег, Норман, пожалуй, лишь надеется, что мальчишка не продешевил с ценой. Йен не то, чтобы уж был первым, кого под него подкладывали. Норман обошел спокойно стойку, выходя из-за нее, — серьезно, какого лешего тебе сейчас нужно? Чтобы я удивился, что мальчишка выполнял работу? Разозлился? Насколько я понимаю, то, для чего ты его нанял, он не сделал. Что он должен был у меня украсть? Книгу? Ты решил, что его милая мордашка, меня так растрогает, что наша с ним связь доведет его до моей квартиры, в которую ты пытался влезть? — он кривит губы, — смотрю, в магии ты такой же бездарь, как и в умении договариваться, да вести бизнес. Больно? — он ведет подбородком, указывая им на ожог, который перекрывает половину лица мужчины, — больно. Знаю, — скалится, замечая, как Шварц делает короткий шаг назад, дергая обожжённой щекой, стоило Норману только чуть приблизиться ближе. Норману нравилось, что его сейчас боятся, — так, что ты хотел? Задеть меня тем, что мальчишка трахался со мной только из-за денег и работы, на которую ты его нанял? Что ж… ай? Мне от этого так больно. Даже не знаю, впасть из-за этого в депрессию или же убить себя сразу же. Но, даже если я порежу себе вены здесь и сейчас на твоих глазах, тебе все равно не достанется та книга, которую ты все пытаешься достать. Смирись и пиздуй отсюда, пока я тебе не спалил вторую часть твоего лица. И так уродлив до безобразия, оставь себе хоть какой-то шанс на то, чтобы люди при виде тебя разом не начинали блевать, — Норман смотрит на мужчину прямо, держа плечи расслабленными и руки убранными в карман брюк. Он ощущает, как в воздухе копится магия. Трещит, как раскаленная лампа, которая вот-вот может перегореть. И кривит вновь губы в ухмылке, дернув бровью, как будто говоря “ну давай, попробуй” — он с удовольствием вобьет Шварца в пол, до выбитых досок паркета, который после придется менять. О, он с удовольствием переломает тому все кости, даже не прикоснувшись к нему, используя лишь магию — Норману хватит способностей и умений, а вот у Невина этих способностей крохи и ведь именно потому Норман не хочет продавать ему книгу, в которой слишком сложные, по силе своей при этом достаточно мощные заклинания и ритуалы. И он выбьет из него даже эти крохи, чтобы он… не приближался больше к Йену?

Невин еще что-то бросил  — пролетающее абсолютно мимо уже Нормана, который дождавшись, когда звякнет колокольчик, закрыл на замок дверь, оборачиваясь и замечая в общем зале дочь.

— Что он хотел?
— Неважно, — в этом он не совсем теперь уверен. Не уверен в том, что Йен в безопасности, ведь если Шварц его нанял, а он не выполнил работу, тот вполне может отыграться на мальчишке. И это Норману не нравилось. Ему нужно найти пацана. Быть может присмотреть за ним некоторое время. Ведь он втянут во все это, оказался из-за него. Хотя Норману и должно быть плевать — сам влез, сам пусть и разбирается. Сколько Шварц тому вообще пообещал заплатить, чтобы он подставил свой зад под чужой член? И насколько Йен знает много правды о том, кем на самом деле Норман является? Раз ему было поручено стащить книгу, Невин должен был хоть во что-то посвятить Йена. Пусть тот сам и был только человеком, но людей, достаточно, знающих о магическом мире — Йен, возможно был из их числа. И врал ему не только о причинах, по которым решил познакомиться на той выставке, но и в том, что не знает о магической сущности любовника.

Mixture of lie doeth ever add pleasure.
― Sir Francis Bacon

Временами её мучили кошмары. Она видела грехи отца, которые пытались задушить её, затянуть в пропасть, поглотить. Раз за разом ей едва удавалось вырываться из лап тьмы, все еще чувствуя их прикосновение на своих плечах. Она находила себя в собственной комнате, окруженная книгами и оберегами, прислушиваясь к ночной жизни Оксфорда. Кошмары оставались в мире грёз, а в мире живых у неё была бы возможность все исправить. Здесь она смогла бы сбежать...

Её научная статья была написана лишь на половину, заметки валялись по всему столу, а ноутбук уже успел погаснуть, ожидая дальнейшей работы. Селена возвращалась мыслями к тому, что было на неё возложено словно большой и тяжелый груз - обман, коварство, кража знаний для тех, кто даже не сможет ими воспользоваться. Поначалу она надеялась, что план провалится в самом зачатке. Папенька сказал, что мистера Моро не впечатлила их вечеринка, как и предложенные плоды их трудов. "Слишком самомнительный этот Моро" - говорил он, словно у этого колдуна не было права себя так вести в присутствии Совета. Это раньше, в подростковые годы, Селена благоговейно наблюдала за их "ритуалами", но с возрастом это все превратилось в напускные пляски, а их ритуалы были недейственными, ведь среди них не было ни одного человека с даром. Растраченные попусту знания...
Несмотря на свои противоречивые чувства, она оставалась рядом. Поправляла здоровье отца зельями и заклинаниями, подобранными в следствии собственных исследований, помогала им расширять библиотеку, участвовала в светских приемах. Ей осточертело быть пешкой, но другой жизни Селена не знала. Прекрасный эксперимент, дитя природы и науки, роза рассвета. Пленница, обманщица, сирота при живом отце.

Она должна была воспользоваться Моро и его знаниями, окрутить вокруг пальца, иссушить досуха. Забрать все, чего жаждал папенька так отчаянно все эти годы. Признаться честно, Селена и не планировала исполнять его план в полной мере, уж слишком он глупым казался, высокомерным. Но Роберту Весткотту не говорят нет, Роберт Весткотт всегда знает как лучше. И разве можно отговорить такого человека от глупой затеи?
Поначалу у неё получалось скармливать отцу заклинания и ритуалы, найденные ею ранее в процессе исследований и общения с Лондонским ковеном. Она отрывала части нажитого собственными силами, чтобы не предавать доверия Моро, в надежде, что он и сам догадается. Раскроет её ушлый план и закроет двери в свою библиотеку. Селена стала бы символом провала в своей "семье" и на этом все могло закончиться. У неё остались бы свои книги, исследования, поездки в дальние библиотеки Шотландии, Уэльса... Никакого больше великого плана, только разочарование отца, но это она бы пережила. Все равно никогда любви не получала от него, настоящей, отцовской. Лишь какие-то крошки, похвалу за научные достижения. С таким учишься жить. И она смогла бы продолжать свою скромную жизнь, если бы не одно но.

Себастиан Моро был известным в узких кругах человеком, человеком науки, мыслителем, профессором. К нему тянулись люди, желая прикоснуться к таинствам собственными руками. Селена не видела в нем цель, скорее... Ей были интересны его статьи, работы, и может совсем немножко - его скрытая магия. Сложно конечно не признаться, что он был очень симпатичным мужчиной, обаятельным, он излучал ауру уверенности.
Она обратилась к нему как к специалисту с огромной личной коллекцией, всего лишь коллега-ученая, ничего более. Она должна была пробраться в его библиотеку и его сердце, чтобы выкрасть все, что ему было дорого. Но вместо этого она, кажется, оставила там что-то свое... Время шло, а её крупиц знаний было уже маловато для Утренней зари, они желали большего. Перед Селеной предстал выбор - совершить ужасное или же предать семью, чтобы не предавать собственные чувства и идеалы.
В этом декабре кошмаров стало больше... Она видела размытые фигуры, знакомые лица мелькали в медленном танце, а её собственное сердце билось словно птица в клетке. Предать отца или человека, который сделал для неё больше за это короткое время, чем так называемая семья? Стать той, кем её видели все эти годы или разорвать этот порочный круг? Селена проснулась этой ночью, тяжело дыша и приводя свои мысли в порядок. Тьма не поглотит её, если не сможет добраться...

Оксфорд понемногу наряжался в праздничные цвета, вокруг сновали уставшие студенты, выживающие последние недели на кофеине и чистом адреналине. Перед каникулами стоило так много всего закончить, завершить начатые в начале учебного года все дела. Студенты беспокоились об оценках, в то время как мисс Весткотт задумывалась о судьбе целого культа, да и своей собственной. Совершить правильный поступок или тот, которого от неё ожидают? Кажется она определилась.

Дом Моро всегда встречал её каким-то неестественным холодом. Не таким, от которого бегут мурашки по коже, нет. Это был эквивалент летнего бриза, прохладного ветерка в знойную ночь. Здесь стоял запах старого дерева, с нотками сандала и кофе. Дом, не просто не обжитое помещение. Здесь не было гротескных картин, фотографий уже канувших в небытие людей, лица которых стоило бы скрывать от истории. Солнечный свет сочился из окон, освещая парадную и гостиную. Она уже знала эти комнаты, хоть и не была в них всех. Себастиан оставлял за собой право хранить секреты и личную жизнь под замком. Право, которое она уважала, хоть и не должна была, по приказам отца.
Она оставила свое пальто с шарфом горничной, чувствуя теперь прохладу дома через свитер. Но дрожала она не через холод. Предательство отбирает много сил, оно ест изнутри. Еще был шанс отказаться от своей затеи, сдать назад, вернуться к плану. Но она так устала... Устала быть пешкой в чьих-то руках, устала быть лишь инструментом. У неё были свои мечты, свои планы, свои чувства... То, чего ей не хватало все эти годы, чего её лишали раз за разом. Но больше они не смогут этого сделать.
Если правда разрушит её единственную надежду на лучшее будущее, то так тому и быть. Хотя бы она будет свободна от одного из своих грехов.

- Я сегодня без свои наработок, прошу прощения, - сказала она кротко, ощущая пустоту в собственных руках. Ей казалось, что их могут здесь подслушать, хоть такое и было невозможно. Однако фигура отца всегда возвышалась где-то за её спиной, от этого чувства было сложно отделаться.
Моро встретил её с присущей ему вежливостью, но в его глазах читался холод. Такой, каким он встретил её в первый раз. Холод к человеку, которого он тогда еще не знал. Но сейчас все должно было быть иначе... Она надеялась, что было иначе.
Селена чувствовала то, что не должна была, и упрямо продолжала затаптывать в себе эти чувства. Но этот взгляд, он каким-то болезненным уколом попал в сердце, от чего было не по себе.

- Нет смысла тянуть, верно? - Мягко улыбается она, пытаясь как-то смягчить свои слова, - Еще с момента знакомства вы знали, кем я была, верно? Я только недавно вспомнила тот вечер, в отцовском доме. Я видела вас, но вы... Честное слово, я думала, что была незаметной. Но это не так, да? - Она сложила руки на коленях, словно провинившаяся ученица. Правда ей тяжело давалась, за все годы обмана и хитрых схем и планов. - Вы знали и все равно подпустили меня к себе. Почему? - Она искренне хотела знать. Кошмар этой ночью дал ей понять, что не только Селена здесь играла в игры. Ей позволили начать свою, чтобы увидеть, что будет дальше. Она лишь надеялась, что дальнейший разговор удивит его. В приятную сторону, конечно же...

- Я не была с вами честна, и это, к сожалению, частично было и моим решением. Но сложно отказывать семье, да? Сложно говорить нет тому, кто держал всю твою жизнь в своем кулаке. Я хочу... - Она потупила взгляд, собираясь с мыслями, пытаясь оставаться вежливой и учтивой, - Скажем, что это моя исповедь ко дню зимнего солнцестояния. Если вы готовы её услышать.

Mixture of lie doeth ever add pleasure.
― Sir Francis Bacon

Временами её мучили кошмары. Она видела грехи отца, которые пытались задушить её, затянуть в пропасть, поглотить. Раз за разом ей едва удавалось вырываться из лап тьмы, все еще чувствуя их прикосновение на своих плечах. Она находила себя в собственной комнате, окруженная книгами и оберегами, прислушиваясь к ночной жизни Оксфорда. Кошмары оставались в мире грёз, а в мире живых у неё была бы возможность все исправить. Здесь она смогла бы сбежать...

Её научная статья была написана лишь на половину, заметки валялись по всему столу, а ноутбук уже успел погаснуть, ожидая дальнейшей работы. Селена возвращалась мыслями к тому, что было на неё возложено словно большой и тяжелый груз - обман, коварство, кража знаний для тех, кто даже не сможет ими воспользоваться. Поначалу она надеялась, что план провалится в самом зачатке. Папенька сказал, что мистера Моро не впечатлила их вечеринка, как и предложенные плоды их трудов. "Слишком самомнительный этот Моро" - говорил он, словно у этого колдуна не было права себя так вести в присутствии Совета. Это раньше, в подростковые годы, Селена благоговейно наблюдала за их "ритуалами", но с возрастом это все превратилось в напускные пляски, а их ритуалы были недейственными, ведь среди них не было ни одного человека с даром. Растраченные попусту знания...
Несмотря на свои противоречивые чувства, она оставалась рядом. Поправляла здоровье отца зельями и заклинаниями, подобранными в следствии собственных исследований, помогала им расширять библиотеку, участвовала в светских приемах. Ей осточертело быть пешкой, но другой жизни Селена не знала. Прекрасный эксперимент, дитя природы и науки, роза рассвета. Пленница, обманщица, сирота при живом отце.

Она должна была воспользоваться Моро и его знаниями, окрутить вокруг пальца, иссушить досуха. Забрать все, чего жаждал папенька так отчаянно все эти годы. Признаться честно, Селена и не планировала исполнять его план в полной мере, уж слишком он глупым казался, высокомерным. Но Роберту Весткотту не говорят нет, Роберт Весткотт всегда знает как лучше. И разве можно отговорить такого человека от глупой затеи?
Поначалу у неё получалось скармливать отцу заклинания и ритуалы, найденные ею ранее в процессе исследований и общения с Лондонским ковеном. Она отрывала части нажитого собственными силами, чтобы не предавать доверия Моро, в надежде, что он и сам догадается. Раскроет её ушлый план и закроет двери в свою библиотеку. Селена стала бы символом провала в своей "семье" и на этом все могло закончиться. У неё остались бы свои книги, исследования, поездки в дальние библиотеки Шотландии, Уэльса... Никакого больше великого плана, только разочарование отца, но это она бы пережила. Все равно никогда любви не получала от него, настоящей, отцовской. Лишь какие-то крошки, похвалу за научные достижения. С таким учишься жить. И она смогла бы продолжать свою скромную жизнь, если бы не одно но.

Себастиан Моро был известным в узких кругах человеком, человеком науки, мыслителем, профессором. К нему тянулись люди, желая прикоснуться к таинствам собственными руками. Селена не видела в нем цель, скорее... Ей были интересны его статьи, работы, и может совсем немножко - его скрытая магия. Сложно конечно не признаться, что он был очень симпатичным мужчиной, обаятельным, он излучал ауру уверенности.
Она обратилась к нему как к специалисту с огромной личной коллекцией, всего лишь коллега-ученая, ничего более. Она должна была пробраться в его библиотеку и его сердце, чтобы выкрасть все, что ему было дорого. Но вместо этого она, кажется, оставила там что-то свое... Время шло, а её крупиц знаний было уже маловато для Утренней зари, они желали большего. Перед Селеной предстал выбор - совершить ужасное или же предать семью, чтобы не предавать собственные чувства и идеалы.
В этом декабре кошмаров стало больше... Она видела размытые фигуры, знакомые лица мелькали в медленном танце, а её собственное сердце билось словно птица в клетке. Предать отца или человека, который сделал для неё больше за это короткое время, чем так называемая семья? Стать той, кем её видели все эти годы или разорвать этот порочный круг? Селена проснулась этой ночью, тяжело дыша и приводя свои мысли в порядок. Тьма не поглотит её, если не сможет добраться...

Оксфорд понемногу наряжался в праздничные цвета, вокруг сновали уставшие студенты, выживающие последние недели на кофеине и чистом адреналине. Перед каникулами стоило так много всего закончить, завершить начатые в начале учебного года все дела. Студенты беспокоились об оценках, в то время как мисс Весткотт задумывалась о судьбе целого культа, да и своей собственной. Совершить правильный поступок или тот, которого от неё ожидают? Кажется она определилась.

Дом Моро всегда встречал её каким-то неестественным холодом. Не таким, от которого бегут мурашки по коже, нет. Это был эквивалент летнего бриза, прохладного ветерка в знойную ночь. Здесь стоял запах старого дерева, с нотками сандала и кофе. Дом, не просто не обжитое помещение. Здесь не было гротескных картин, фотографий уже канувших в небытие людей, лица которых стоило бы скрывать от истории. Солнечный свет сочился из окон, освещая парадную и гостиную. Она уже знала эти комнаты, хоть и не была в них всех. Себастиан оставлял за собой право хранить секреты и личную жизнь под замком. Право, которое она уважала, хоть и не должна была, по приказам отца.
Она оставила свое пальто с шарфом горничной, чувствуя теперь прохладу дома через свитер. Но дрожала она не через холод. Предательство отбирает много сил, оно ест изнутри. Еще был шанс отказаться от своей затеи, сдать назад, вернуться к плану. Но она так устала... Устала быть пешкой в чьих-то руках, устала быть лишь инструментом. У неё были свои мечты, свои планы, свои чувства... То, чего ей не хватало все эти годы, чего её лишали раз за разом. Но больше они не смогут этого сделать.
Если правда разрушит её единственную надежду на лучшее будущее, то так тому и быть. Хотя бы она будет свободна от одного из своих грехов.

- Я сегодня без свои наработок, прошу прощения, - сказала она кротко, ощущая пустоту в собственных руках. Ей казалось, что их могут здесь подслушать, хоть такое и было невозможно. Однако фигура отца всегда возвышалась где-то за её спиной, от этого чувства было сложно отделаться.
Моро встретил её с присущей ему вежливостью, но в его глазах читался холод. Такой, каким он встретил её в первый раз. Холод к человеку, которого он тогда еще не знал. Но сейчас все должно было быть иначе... Она надеялась, что было иначе.
Селена чувствовала то, что не должна была, и упрямо продолжала затаптывать в себе эти чувства. Но этот взгляд, он каким-то болезненным уколом попал в сердце, от чего было не по себе.

- Нет смысла тянуть, верно? - Мягко улыбается она, пытаясь как-то смягчить свои слова, - Еще с момента знакомства вы знали, кем я была, верно? Я только недавно вспомнила тот вечер, в отцовском доме. Я видела вас, но вы... Честное слово, я думала, что была незаметной. Но это не так, да? - Она сложила руки на коленях, словно провинившаяся ученица. Правда ей тяжело давалась, за все годы обмана и хитрых схем и планов. - Вы знали и все равно подпустили меня к себе. Почему? - Она искренне хотела знать. Кошмар этой ночью дал ей понять, что не только Селена здесь играла в игры. Ей позволили начать свою, чтобы увидеть, что будет дальше. Она лишь надеялась, что дальнейший разговор удивит его. В приятную сторону, конечно же...

- Я не была с вами честна, и это, к сожалению, частично было и моим решением. Но сложно отказывать семье, да? Сложно говорить нет тому, кто держал всю твою жизнь в своем кулаке. Я хочу... - Она потупила взгляд, собираясь с мыслями, пытаясь оставаться вежливой и учтивой, - Скажем, что это моя исповедь ко дню зимнего солнцестояния. Если вы готовы её услышать.

Она — схваченная, связанная, отданная в чужие и жестокие руки, но всё ещё непокорная и несгибаемая. Он негромко выдыхает, когда в их поцелуй страсти врывается строптивый укус: его жертва по-прежнему готова бороться, даже несмотря на то, что руки связаны у неё за спиной, а ноги стянуты вместе. Когда поцелуй заканчивается, он прикасается пальцами к губе, и отрывает от Хлои взгляд только на секунду, чтобы посмотреть, нет ли крови. Он не любит, когда его кусают, но сейчас он смотрит на Хлою с усмешкой. Крови нет, а её строптивость ему даже нравится. Она смотрит на него с вызовом, и это вызывает приятное волнение. Он касается её губ указательным пальцам — не слишком долго и очень осторожно на случай, если она попытается укусить, останавливает палец на подбородке и улыбается:

— Это я тебе ещё припомню.

Он слегка выходит из образа, не произносит это ни строго, ни угрожающе, он улыбается ей игривой улыбкой мальчишки, чтобы дать понять: то, о чём он говорит — тоже не больше, чем игра. Он не причинит ей вреда. Он думает: прекрасно было бы подвесить её почти вниз головой и тогда отшлёпать, но едва ли она сможет долго провисеть вниз головой. Да и лупить её тогда стоило бы совсем не рукой. Тогда…

Он смотрит на неё, оценивает — недолго, всего пару секунд. Будь он в привычном ему амплуа, с привычной к связыванию моделью, он и действовал бы в куда более классической манере. Но он знает более мягкие узлы. Он поднимает с постели два мотка верёвки, для бёдер и для груди, и опускается перед Хлоей на колени. Распутывает верёвку на ногах, перебрасывает её через плечо, оборачивает вокруг талии, собирая первые складки на рубашке, продевает концы верёвки через петлю, почти деликатно задирает рубашку на Хлое, полностью обнажая бёдра и бельё, и оборачивает верёвку вокруг бедра — сделав петлю, верёвка поднимается вверх, делает оборот над ягодицами, и он делает такую же петлю на втором бедре и подводит верёвку к талии, откуда начал обвязку. Крепит верёвку чуть ниже петли и повторяет те же петли, чтобы они держали надёжнее: второй оборот, затем — третий, каждый раз переплетая верёвки на бёдрах и ниже талии в изящные ромбы. На середине третьего оборота обходит он её, чтобы зафиксировать и скрепить две части верёвки сзади, возвращается обратно и заканчивает фиксировать бёдра. Остаток верёвки оборачивается вокруг ромба у талии — он закрепляет верёвку там и прячет концы. Это не шоу, и зрителей нет, а ему не нужно быть в образе, и он позволяет себе всего на пару секунд прижаться губами к этому узлу в самом низу живота. Хлоя хочет этого, хочет его прикосновений — в этом он уже не сомневается. Вторая верёвка крепится на верёвке на талии, и он ведёт её выше — пропускает под верёвками на груди, ведёт за спину, обвязывает вокруг узлов и возвращает верёвку обратно: с другой стороны шеи, обернув в узелки над грудью и под ней, и дальше — к узлу на талии. Хироки поправляет обвязку, проверяет, как она держится и не перетягивает ли бёдра, поддёргивает тут и там рубашку, чтобы складки были эстетичнее. Он сдвигает получившийся «ромб» из верёвок на бедре вбок с обеих сторон — третья верёвка завязывается на «ромбе» справа, и Хироки нежно поглаживает Хлою по бедру, прежде чем заставить её поднять ногу.

— Всё хорошо. Я тебя держу, — тихо говорит он и перекидывает верёвку через балку.

Сейчас он уже не дёргает верёвку так сильно и тянет почти плавно — бёдра Хлои поднимаются выше, и он останавливается, когда натягиваются обе верёвки: и закреплённая на спине, и на бёдрах. Следующая верёвка затягивается немного выше колена, и он перекидывает и эту верёвку через балку, чтобы поднять ногу как следует, и время от времени бросает взгляд на лицо Хлои, проверяя, как она. Новая верёвка уходит на то, чтобы зафиксировать согнутую в колене ногу узлом футомомо: два оборота и узел на лодыжке, не перетягивая её, несколько аккуратных спиралей до колена — выходит четыре аккуратных оборота. Обычно он делает всего два, редко три, и они выглядят грубее и небрежнее, но сейчас с его внешностью можно прибегнуть к большему изяществу — Хироки быстро завязывает узлы на каждом обороте (нарочно сделав их с внутренней стороны бедра, чтобы иметь возможность прикоснуться к Хлое там, где кожа нежнее всего) и оборачивает конец верёвки, пряча его. Пускай она чувствует каждое его прикосновение. Пускай теряется в собственных ощущениях: в грубости верёвки и в его ласковых касаниях и поглаживаниях, пускай задаётся вопросом, что же из этого ей нравится: его ласка или его грубость? И пускай она жаждет его грубости так же, как жаждет ласки, потому что они идут рука об руку. Осталась вторая нога, и в целом они закончили — он проводит пальцами по плечу Хлои, убирает волосы с её лица, наклоняется к ней, как будто хочет поцеловать, но так и не делает это: как знать, вдруг она укусит снова? К тому же она ещё не расплатилась за прошлый укус.

Ещё один футомомо на второй ноге — и больше Хлоя не касается пола. Она покачивается на верёвках, и Хироки медленно ложится на пол, чтобы её лицо было над его лицом, и он мог насладиться её беззащитным видом. Волосы падают ей на лицо — хочется протянуть руку и убрать их, и он действительно протягивает руку: он прикасается к ней кончиками пальцев и касается верёвок на груди.

Ты не можешь ничего сделать. Тебе не нужно ничего делать. Тебе не нужно думать о прошлом и о будущем, не нужно искать выход, не нужно бояться, переживать и рефлексировать, не нужно мучить себя вопросом, что делать дальше — у тебя есть тот, кто взял на себя всю ответственность. Сейчас ты можешь позволить себе просто быть. Ты свободна. Это — мой подарок тебе, это — то, как сильно я способен любить тебя. А что другие? Хоть кто-нибудь из них способен дать тебе то же, что отдаю я?

Поднявшись на локтях, Хироки не скрывает того, что он тянется к ней — но снова без поцелуев. Вместо этого, поднявшись с пола, он сжимает верёвки у самых узлов и поворачивает — когда он убирает руки и отступает на шаг, верёвки раскручиваются обратно, и связанная Хлоя делает в них оборот и покачивается снова. Он заходит ей за спину, собирает её волосы, запускает в них пальцы и осторожно сжимает.

— Кусаться плохо, милая моя, — он наклоняется, чтобы шепнуть ей это на ухо.

Его ладонь ложится на её бедро и соскальзывает к ягодицам. Поглаживает, как будто он хочет приласкать её за этот укус. Он не спешит. Указательным пальцем сдвигает трусики слева и справа, чтобы открыть больше кожи, не обнажая её совсем. Первый шлепок осторожный — чтобы они оба распробовали. Хлопок выходит негромким, тем более что на Хлое всё ещё бельё. Следующие шлепки тоже скорее игривы: он даёт Хлое привыкнуть. Он сжимает покрасневшую кожу пальцами, разогревает мышцы, снова похлопывает раз или два. Потом он шлёпает сильнее — шлепок превращается в звонкий хлопок, и за ним следуют ещё несколько хлопков, пока кожа не порозовеет. Он держит Хлою за волосы, заставляя её смотреть прямо перед собой, не даёт ей дёргаться и вертеться и продолжает шлёпать её — последние шлепки не просто звонкие, но и сильные, и он не спешит убирать руку после каждого громкого хлопка и всей ладонью впитывает жар покрасневшей кожи. Наконец, он останавливается. Выпускает её волосы. Опускается перед ней на колено. Снова заглядывает ей в глаза. Тогда-то он даёт волю своему желанию. Он ловит её губы своими и целует её с тем же отчаянием — может, даже с большим, потому что…

Чувствуешь это? Чувствуешь, как отпущенное нам время стремительно и неумолимо утекает от нас, потому что в моей власти связать тебя, но задержать его я не в силах? Я бы затянул его самыми жестокими узлами и оставил тебя здесь, со мной. Я целовал бы тебя. Я любил бы тебя. Я был бы рядом с тобой.

Этот поцелуй — долгий, глубокий, жадный и сладкий, и он падает в этот поцелуй с головой.

— Anata no tonari ni isasete kudasai, — шепчет он, и это всё, что он может разрешить себе, кроме их долгих взглядов глаза в глаза. Ей незачем знать, о чём он думает и в какую бездну смотрит, когда она находится в его недолговечной власти.

Он целует её снова, обхватывает её лицо ладонями, и по его телу проходит дрожь наслаждения: она здесь, с ним, и она в его руках.

Мадс все так же с небольшим еще желанием идет на контакт, но этого достаточно. Пока уж точно достаточно, чтобы у Нормана все плотней складывалась картина жизни мальчика. Маленькими, очень маленькими шагами, но они все же двигаются с Мадсом к тому, чтобы он рядом с Норман чувствовал себя свободнее. Уже вон в машине сидит с ним, когда в начале знакомства, Норман дверь в кабинет оставлял открытой, чтобы у Мадса были возможности уйти сразу и не думать, что его тут загнали в угол. А ведь Мадс, наверняка, понял, что Норман в силе ему не уступит, чтобы полагаться лишь на нее одну, садясь в машину с мыслями, что если Шарп нападет, то он сможет отбиться. Не сможет. Но и Норман не стал бы нападать в машине, на полном ее ходу, где и для себя самого это небезопасно. Норман бы в принципе выбрал открытый бой, чем нападение со спины (не по доблести это — нападать со спины). Но Мадсу этого, конечно, не откуда знать, а Норман лишь хочет надеется, что мальчик, в принципе, уже понял, что хозяин дома не ищет удачного момента для того, чтобы напасть. Норман чуть скашивает взгляд на Мадса и ухмыляется, когда слышит ответ про университет. Ему в этот ответе слышится нотки бахвальства и Норману определённо нравится, что мальчик этим не просто гордится, но и может вот так — хвастаться. Ведь вероятнее всего, Мадс всего добился сам — этого поступления он добился сам, а значит имеет полное право хвалиться, чего нельзя сказать о тех, кто место получил за счет вложений лишь денежных от своих родителей.

— Копенгагенский, значит? — он ухмыляется чуть шире, не сложно сложить во едино знания обо всех учебных заведениях в Дании с тем, которые по праву считаются лучшими университетами в Европе. Норману пусть и не приходилось беспокоиться о том, какой университет подобрать для учебы детям, но он часто общается с разными профессорами по вопросам касающихся находкам в своих экспедициях, от чего хорошо знает и статусность того или иного университета. Копенгагенский действительно был одним из лучших, где Норман и сам не отказался бы учиться, имей он в годы своей юности такую возможность. Он еще раз бросает взгляд на Мадса, но теперь уже повернув голову и задерживаясь взглядом на его лице дольше. Норман больше не ухмыляется — смотрит внимательно, изучающе. Не в первый раз он понимает, что Мадс все же хорошо оценивает свое состояние и не испытывает лишь раз себя же, полагаясь на какое-то везение. У того все же много лет было в запасе, чтобы понять, как его состояние, при котором он чувствует все раздражение и агрессию с этим, влияет на его жизнь. Мадс не был глупым и это в нем Норману все больше нравится — вся эта его здравость мышления, за которым Норман видит еще и нежелание все же вредить людям. Это все восхищение вызывает все так же, потому что Норман знает жажду смерти хорошо — уж кто по-настоящему может ее понять, так это Норман.

---

— Хочу на танцы! — Елена выскользнула из его объятий, дергая с края кровати рубашку и накидывая ее себе на обнажённые плечи. Норман не спешил вставать следом, двинув головой по подушке, наблюдая за каждым движением женщины, с которой они сегодня все их свидание сразу начали у нее в квартире.  Елена кружилась в пространстве комнаты, запрокинув голову назад, давая темным локонам ее волос распадаться на белой ткани рубашки, которую она так и не застегнула. Норман смотрел бы на нее такую часами, завороженный ее красотой, грацией и лёгкостью. По квартире разносилась тихо мелодия из проигрывателя, доигрывая сторону пластинки, что они поставили прежде, чем заняться сексом и теперь Елена кружилась в такт музыки. Норман толкает себя с кровати, встает. Пара шагов до женщины, что сама дается ему обратно в руки — он ладонь запускает под распахнутую рубашку. Ведет по пояснице пальцами, прижимая ближе и уводя в движении под музыку.

— Тебе придётся тогда отдать мне мою рубашку.

— Придётся.

— И скрыть все это… , — Норман ведет рукой по животу, в ладонь берет женскую грудь, мягко целуя в висок, у самого уха целуя после, — как жаль.

Они еще немного танцуют, под отзвуки мелодии в тишине квартиры и шум пластинки, с которой уже соскользнула игла. Норман отпускает Елену из объятий без желания и тихо смеется, когда она быстро чмокает его в губы, скидывает его рубашку и спешит после в сторону ванны.

---

Он Мадса замечает не сразу, а когда замечает — это оказывается уже поздно? Норман чувствует всплеск магии — удушающий горький запах полыни, хлынувший в легкие, переживающий то сладкое, что он вдыхал в них, когда вёл носом вдоль скулы Елены. От нее пахло еще лучше, чем когда они занимались сексом. Она, наверняка, пользовалась духами, которые невозможно купить ни в каком магазине в мире людей и Норман иногда ловил себя на том затуманенном, что бывает, когда вдыхаешь одурманивающий наркотик. Он бросает взгляд за спину — замечает даже не Мадса, а черное, пляшущие пятно его воронки. Оно Норману не кажется каким-то взволнованным. За столько времени общения с Мадсом, он уж постарался суметь структурировать каждый всплеск его агрессии и того, как с этим работает воронка. Но было в ней и что-то не так.

— Кто-то знакомый? — Елена обратно привлекает внимание, проводя пальцами по шее и задевая после подбородок.

— Мальчик. Работает у меня на ферме, — Норман уводит взгляд от Мадса, смотрит на Елену. Что он тут вообще делает? Разве у него завтра не должно быть ещё одного экзамена? Он чуть нахмуривает брови и вновь бросает взгляд через плечо, — и он должен сидеть, готовится к экзаменам, а не танцевать, — тихо добавляет он, оглядывая и компанию парней с девушками, с которыми в этот момент был Мадс.

— Молодость. Будто не знаешь, насколько у людей она необдуманно тратиться зря, — она шепчет это ему на ухо, а после тянет за собой, что Норман все же теряет Мадса из виду, сосредотачиваясь только на Елене и музыке. Он танцует не хуже самой женщины и она этим пользуется, наслаждаясь его компанией.

И все же, Норман теперь в каждом своем движении, учитывал то, чтобы иметь возможность видеть Мадса. Чувствовалось им в этом всем необходимость — не зря ведь в итоге. Первый удар Норман пропускает. Секунду самую первую начавшийся потасовки, когда Мадс бьет парня, столкнувшись с ним случайно. Случайно. Мадс куда-то поспешил уйти и сам же наткнулся на мальчишку, что так же вот, как сам Норман, танцевал со своей девушкой.

— Иди, — Елена толкает его в поясницу, почувствовав всплеск силы в его фоне и сама шагает больше ему за спину. Норман рывком бросает себя вперед, оттолкнув резко в сторону пару мальчишек, что хотели вмешаться и может взяться в драку сами или только оттащить Мадса от того, на кого тот накинулся. Не до разбирательств Норману было в этот момент. К тому же, попытайся они оттащить Мадса, только больше бы его разозлили. Он склоняется, руку Мадса перехватывает ту, что он заносит, чтобы удар новый сделать, сплетает узорами нити и толкает током боли по мышцам мальчишки, дёрнув того на себя. Тот если начнет сейчас сопротивляться, причинит вред себе только больший.

— Все. Ты закончил, — глухо, бескомпромиссно через зубы выдыхает он ему в затылок и дёргает вновь Мадса, но теперь уже вверх, заставляя того встать на ноги, — идём, — Мадса он не отпускает, пальцы сжимает у того на плече и давит так сильно, что тому скорей всего от этого больно. На чужое внимание Норману плевать, а Елена сумеет сейчас разобраться с тем, чтобы никто не вздумал вызывать сюда полицию. Норман тянет Мадса на выход из клуба. Вытаскивает того на улицу и в спину подталкивает после к машине. Ключами сам открывает дверь и распахивает ее для мальчишки.

— Садись, — он смотрит строго, смотрит взглядом того, кто вот сейчас не будет жалеть, понимая всю ситуацию. Вся драка Мадсом начата даже не потому, что мальчишка, которого он ударил, заслужил это. В конце концов, Норман может понять, причины, но Мадс должен был хотя бы найти для себя равного соперника. Вдох, взгляд мимо Мадса на Елену и обратно на Мадса, — сядь в машину, — он требует вновь и еще немного, он мальчишку силой туда затолкает. Норман испытывает даже желание дать Мадсу подзатыльник — вот на этот его, будто даже довольный взгляд. Чего бы Мадсу быть довольным?

Мальчик все же садиться, забираясь в салон и Норман хлопает дверцей, шагает сам не в сторону водительской двери, а обратно к клубу.

— Простишь меня, если я брошу тебя сейчас?

— Я уверена, что ты после старательно исправляешь свои ошибки, потому сегодня так и быть, я не буду сильно сердиться на тебя, — улыбается она ему уже в губы, когда оставляет нежный, короткий поцелуй. Мажет больше помадой по щеке, — иди, а то твой мальчик еще чего натворит.

Он помаду с щеки убирает не сразу, в машину садится и только потом достаёт платок из кармана. На Мадса и не смотрит. Сердится он мальчишку не из-за того, что вечер с Еленой испорчен. Сердится он совсем по иной причине.

— Держать своего слова ты не умеешь, как я понял из твоей выходки в клубе, — Норман трет щеку платком, — почему ты не попросил о помощи? Мы с тобой четко проговорили, что когда тебе плохо, ты пытаешься добраться до меня. Я был в трёх метрах от тебя. Тебе так было нужно кого-то избить? Я бы дал тебе куда день эту ярость. Разве не потому, мы с тобой продумали план? И какого лешего, ты вообще был на танцах? Не у тебя ли завтра один из основных экзаменов? — Норман чеканит каждое слово, мнет платок и толкает его обратно в карман. Он вроде и не имеет права требовать с Мадса никаких ответов, но он — имеет права требовать с него ответы. Он не дал мальчишке убить человека. Он дал понять Мадсу, что вот рядом с ним, он может всю свою плохую энергию перенаправить в ярость в сторону того, кто может за себя постоять.

О том, что герр Фридрих Риссманн отправляется в командировку за Атлантику Юрген узнал, возможно, даже раньше самого герра Фридриха Риссманна – всё-таки он не единственный агент, оказавшийся в тылу врага. Узнал, но сообщать тому заранее, разумеется, не стал: работа и личная жизнь, по его мнению, не должны иметь взаимного влияния. Даже в случае, если своей личной жизнью ты вовсе никак не препятствуешь своей работе, всё-таки, переступая порог дома, ты должен оставлять пальто на вешалке в коридоре, а не нести его в дальние комнаты.

Услышав о приближающейся командировке Риссманна, Юрген в мгновение стих, чего не мог не подметить всегда внимательный Шлёндорф. «Что, Юрген, будешь скучать по своему истязателю?» – «Ну а как же, он ведь уже совсем как родной стал». Они засмеялись, и Юрген, кажется, смеялся немного громче необходимого, пока внутри разливался чёрный дёготь, заставляющий сердце неприятно дёргаться от каждой мысли о командировке.

Фридрих не сказал ему о приближающейся командировке, когда они сидели на кухне, запивая привкус дешёвых американских сигарет сладким липовым чаем. Юрген сильнее кутался в громадный тёплый плед, но ни о чём не спрашивал. Говорить о работе с каждым разом становится всё сложнее, да и будет ли толк от слов, всё равно не способных на что-либо повлиять? А потом они встретились в ресторане. Ну, как встретились: Юрген вновь проявил приятную начальству инициативность и сам предложил выбраться «в поле», а Фридрих наверняка заметил поглядывающего на его столик господина в костюме, чьи манжеты едва скрывают следы от верёвок на запястьях. Наверное, это был первый раз, когда Фридрих в целом видел его в костюме. Не в привычной форме цвета мокрого асфальта, а в хорошем светлом пиджаке и при неприметном галстуке, благопристойно приспущенном во мне летнего зноя.

А потом Фридрих уехал. Так ничего и не сказав, но, вероятно, всё-таки предполагая, что ему не всегда необходимо о чём-то говорить, чтобы быть уверенным, что Юрген об этом знает. Дни покатились один за другим, сливаясь в неразборчивую потную массу – лето в Берлине не упустит возможности отыграться за три сезона дождей. На Западной стороне Юрген больше не появлялся: а зачем, если его объекта всё равно там нет. Зато обычно обделённые друзья и близкие знакомые возликовали – давно не наступало периода, в который Юрген бы практически каждый вечер не проводил бы в компании кого-то, кто очень давно хотел с ним встретиться. Кто его ждал. Звонил. Не упускал бы возможности напомнить, что работа – это ещё не всё, а в жизни периодически всё-таки встречаются люди, готовые тормошить тебя всякий раз, стоит тебе начать заворачиваться в плотный кокон. Да и потом, постоянное просиживание в штабы за монотонным перебором бумаг и обеденным покуриванием в компании Шлёндорфа постепенно начинает угнетать. Юргену нужна была встряска. Продолжительное утопание в будничных субстанциям чаще всего ни к чему хорошему не приводит – исключительно к возникновению самых безумных идей.

— Мам, а ключи от дачи где лежат? В коридоре я их не нашёл.

Звонок не просто междугородний, заграничный – едва ли не запутавшись в проводе, Юрген поддерживает трубку плечом, в четвёртый раз перебирая каждый из шкафчиков тумбочки возле двери. Разумеется, член секретариата имеет возможность совершить даже подобного рода звонок из своей собственной квартиры, да только она явно не предполагает решение столь несущественных вопрос. Но до октября родителей в городе не будет. Отца вызвали в командировку в Москву, а мать не захотела сидеть в квартире в одиночестве в его отсутствие. «Посмотри справа от телевизора. Я переложила их перед отъездом. У тебя всё в порядке?». Они разговаривают ещё примерно пятнадцать минут, несмотря на стоимость этого разговора. Мама рассказывает о том, что в Союзе всё совсем туго, и что в пересчёте на рубли они могут жить, ни в чём себе не отказывая даже в большей степени, чем в дома. Юрген – о том, как вчера виделся с Мартином, а того как раз месяц назад родился сын и они хорошенько обмыли эту запоздалую новость. О том, что в Берлине тоже жарко, что у него сейчас что-то вроде отпуска, который недели через полторы уже должен подойти к концу. На этих словах Юрген улыбается в трубку. А мать наверняка улыбается в ответ: в его голосе достаточно жизни, чтобы поверить, что у него на самом деле всё хорошо. А скоро будет просто замечательно.

Выбить себе незапланированный поход на ту сторону совсем не нужно – ему даже не нужно врать о пункте своего назначения. Юрген заверяет, что хотел бы поменять кассеты перед возвращением Риссманна и забрать пару тетрадей с чердака, и подобная предусмотрительность не вызывает каких-либо подозрений. К написанию письма он приступает накануне вечером. Справа от печатной машинки поставлен стакан хорошего шнапса, между зубов зажата дешёвая советская сигарета, а волосы всё ещё влажные и взъерошенные после душа. Ну чем не бедный писатель, готовый приступить к созданию своего шедевра? Разница в разве что чистоте натянутой майки и стоимость квартиры, в которой творец собирается корпеть над своим произведением.

В том, что писать, не было никаких сомнений: каждое необходимое слово уже готово было сорваться с кончиков пальцев. Вопрос лишь – писать как? Всё те же пальцы отбивают ровный ритм по столешнице, периодически отвлекаясь на том, чтобы стряхнуть пепел в пепельницу. Проходит не меньше пяти минут, прежде чем Юрген усмехается в сигарету и начинает с особым рвением приступает к своей гениальной идее. Это будет нагло. Возможно, даже слишком нагло, но явно не больше, чем в тот раз, когда он на глазах у Фридриха с чистой и спокойной совестью пытался вскрыть дверь его кабинета: и кстати вскрыл. Ему не нужна дополнительная бумага, чтобы воспользоваться шрифтом в обратную, непривычную сторону – он здесь, всегда в его голове. В какой-то степени его использование может походить на кражу, но, с другой стороны, оно увеличивает шанс того, что только Фридрих сумеет понять истинный смысл написанного, а значит единственная цель послания будет достигнута. Послания на самом деле безумного: у Юргена нет ни единого сомнения в том, что его адресат обязательно ответит ему согласием.

А потом начинается ожидание. Как патока тягучее, но на редкость кислое и терпкое. Юрген предпочитает прятаться от него в толпе. Шумной и радостной от возможности его видеть: пригласить старых друзей к себе в квартиру он не может, поэтому организует вечеринку для самых близких у родителей. Ничего, в былые времена ему приходилось отдраивать эти комнаты и от той же самой, но куда более безбашенной компании. Юрген пьёт. Довольно много пьёт, но ещё больше танцует под новые хиты и мелодии его юности. И совсем ни с кем не целуется. Даже потом, когда в конце недели отправляет в клуб и танцует, и пьёт в несколько раз больше. Он сам себе удивляется. А потом долго курит в ночную темноту, стоя на собственном балконе, пока в ушах всё ещё звучат оставленные вдалеке басы.

Ответ приходит не раньше, и не позже этого времени, когда Юрген о том и предполагал – обладание информацией позволяет рассчитывать подобные возможности наперёд. Разумеется, он знает не только день, в который Фридрих возвращается в ФРГ, но даже номер его рейса. Какая-то совсем дурная его часть даже подумывает выпросить у Шлёндорфа ещё одну прогулку на то сторону и встретить вернувшегося в аэропорту, – хотя бы посмотреть на него издалека, – но здравый смысл, раздавливает эту глупую идею даже прежде, чем она успевает обрасти хотя бы относительно телесным обликом. Нет. Это было бы уже слишком. Он ждал уже целый месяц, а ещё несколько дней ожидания ради того особенного, что он придумал, определённого того стоят.

Ключи на самом деле находятся в шкафу справа от телевизора. Юрген приезжает на дачу за день до обговоренной даты в компании целых трёх пакетов с продуктами и одной дорожной сумки: ему нужно успеть привести дом в порядок до приезда его единственного гостя. И это на самом деле дом. Не домик. Полноценное жилище с достаточным количеством спален, чтобы вместись самых близких отцовских гостей с их семьями и возможно даже домашней живность. Юргену было примерно семь, когда отцу по службе выделили довольно обширный участок в Бабельсберге. Несколько лет ушло на то, чтобы построить дом и облагородить территорию, и с момента завершения ремонта не было ни лета, чтобы Шрётеры не провели здесь хотя бы пару летних недель. Бывали годы, когда они с матерью и вовсе после начала каникул уезжали сюда, а отец до наступления отпуска посещал их каждые выходные. Соседние дачи, разумеется, принадлежащие таким же политически существенным лицам государства, располагались неподалёку и не в таком большом количестве, но буквально пары мальчишек, может быть даже не совсем его возраста, было достаточно Юргену для того, чтобы отлично проводить здесь время.  И это были поистине счастливые годы. Он перестал присоединяться к родительским после того, как бросил университет и выбрал совсем иную для себя дорогу. Это вовсе не значит, что с тех пор он здесь ни разу не был, скорее больше никогда не чувствовал себя здесь таким защищённым и свободным одновременно.

Уборку дома, хотя бы на его взгляд основных комнат, он заканчивает ближе к вечеру. Уставший и ужасно голодный – целый день он перехватывал в лучшем случае колбасу с хлебом – он до полуночи жарит картошку, в перерывах вновь закуривая и почитывая откапанный где-то томик Цвейга. После очень позднего ужина сил хватает только на то, чтобы добраться до постели и мгновенно отрубиться на свежепостеленных простынях.

Единственное, о чём он не знает, так это на каком именно поезде решит отправится Фридрих. Поэтому на всякий случай принимает решение отправиться заранее: будет лучше, если он подождёт его возле вокзала, чем гражданин вражеского государства будет вынужден его дожидаться. Завтрак ограничивается недоеденной вчера картошкой и всё той же колбасой. На пёструю белую рубашку в зелёную крапинку накидывается старая кожаная куртка – самое то, под контрабандой провезённые с запада джинсов. Юрген почти выходит из дома, но задерживает руку над корзинкой, в которую вчера опустил ключи от машины. Нет. Для такого особенного дня у него есть для Фридриха кое-что поинтереснее.

Погода сегодня, в противовес вчерашней, не в пример солнечнее, а потом в какой-то момент Юрген даже вешает курку на сиденье. Он рассчитывал провести в ожидании значительно дольше, но хорошо знакомая фигура появляется на горизонте приятно раньше его справедливых предположений. Едва его заметив, Юрген тут же отрывается от мотоцикла, вынужденного послужить его спине точкой опорой, а под аккуратными усами тут же растягивается самая светлая улыбка.

— Герр Риссманн, — сердце тут же ускоряет свой темп, и Юрген не может не удержаться, чтобы не сделать несколько шагов ему навстречу. – Вот это приятный сюрприз.

Когда расстояние с ними уменьшается до минимального, Юрген не может удержаться, чтобы его не обнять. Крепко, даже горячо, сжать посильнее и похлопать по спине – так, как это делают друзья, которые давно надеялись на встречу.

— Как я вижу, вещей вы взяли с собой немного, — разжав объятия, он продолжает держать ладонь на его плече, а затем полубоком поворачивается к своему сегодняшнему транспорту. – Это хорошо, вам будет удобнее их держать во время нашего путешествия.

[indent]Санду врет и вторая половина его ответа это подтверждает. В том, чтобы ожидать суицидальных настроений от человека, что потерял близкого друга, Хлоя не видела ничего удивительного, но вот, то что он решил отрицать это, было как-то... разочаровывающее. В прошлую встречу, ей показалось, что они негласно договорились говорить друг другу даже жесткую правду. Что вдруг изменилось? Весь прогресс откатился на исходные позиции незнакомцев? Это все из-за новой обстановки? Или правила игры вдруг изменились? Или она изначально неправильно поняла все настроение их бесед? Она пытается считать ответ по его лицу, по глазам, но лишь скользит по отражающей поверхности стекл тёмных очков, замечая в них свой настороженный взгляд.

[indent]Все и правда не так как было. И ей, возможно, тоже стоит изменить свое отношение.

[indent]То, что она так и не сказала ничего в ответ, она поняла, только когда рядом возникла официантка, с легким фаянсовым стуком опустив перед Принс тарелку с заказанным бейглом, прервав этим чуть затянувшуюся паузу.

[indent]Он будто пытается исправить сказанное или вернее, не сказанное, но Хлоя слушает вполуха, разделив свое внимание между бейглом и своей  п е р е н а с т р о й к о й .

[indent]- Да, в колледже Блэкволла на физфаке, - говорить это все еще непривычно. После двенадцати лет бытия школьников, шкура студента все еще была Хлое внове. К обычным причинам, что переживали и ее одногруппники, вроде внезапно свалившейся на их голову самостоятельной жизни; оторванности от субурбии, где они выросли; нового, отличного от школьного, метода подачи информации на занятиях - у Хлои примешивалось еще и абсолютная  н о р м а л ь н о с т ь  ее окружения. Больше никаких зачарованных записок, что летают между партами, пока учитель не видит, зеркало в главном холле не планирует высосать ее душу, если в него засмотреться, на факультативах не учат отличиям оборотней от перевертышей. Она больше не выделялась, была как и все, кто окружал ее на парах -  с м е р т н о й . Казалось бы, она, наконец, должна почувствовать себя  с в о е й , она больше не странная человеческая девочка среди почти-сказочных существ, но Хлоя все еще не могла понять, почему она продолжает чувствовать себя не в своей тарелке. Возможно, даже сильнее, чем раньше.

[indent]В дальнейшие пояснения о своей студенческой жизни она не углубляется, занявшись утолением чувства голода. Она и так много говорит. Даже сейчас - влетела и вывалила на Санду кучу слов, о которых он и не просил. "Несмолкающий колокольчик", как говорил в такие моменты о ней отец, а мама шутливо угрожала украсть ее язычок и иногда даже приводила угрозу в исполнение - лишь щепотки магии хватит, чтобы лишить кого-то голоса. Ненадолго, но весело. Не очень педагогично, но действенно. Да и чего вы хотите от фейри?

[indent]От мысли оказаться на металлическом столе в подвалах похоронного бюро мертвой, холодной и о б н а ж е н н о й , кусочек бейгла попадает не в то горло и заставляет закашляться.

[indent]- Это как минимум было бы неловко, - ей удается быстро прийти в себя, хотя голос все еще и звучит чуть хрипло и сдавленно. - Разве нет какого-то правила, как у врачей - нельзя оперировать и вскрывать знакомых и родственников? - Официантка с заказанным капучино, как раз вовремя - Хлое нужно запить собственное смущение. - Спасибо, - та едва обращает внимание на ее благодарность и бросает взгляд на Санду: ждет, что он закажет, что-то еще? Хлоя вроде не сильно опоздала, хотя ей и пришлось задержаться - профессору Сорресу было плевать на звонки, пара заканчивалась, тогда, когда он закончит свою мысль - но за это время вполне можно было допить свое кофе и начать действовать на нервы официантке своим присутствием и отсутствием заказов.

[indent]Его замечание про год берется как будто из ниоткуда, заставляя Хлою непонимающе сдвинуть брови. И объяснение Санду не сделала картину ни на один мазок четче. Может он говорит с голосами в своей голове? Кто знает  к т о  он на самом деле, она точно знает лишь то, что  н е   ч е л о в е к .

[indent]- У меня нет. Мой прошлый год... - она замирает на мгновение вспоминая все, что произошло с прошлого октября. - Был совсем не похож на предыдущий... Ну оно и понятно, - есть бейгл прилично - вилкой и ножом, что ей принесла официантка - не очень удобно, но Хлоя пытается, отпиливая кусочки тупым ножом. - В прошлом году я была выпускницей, в этом - студентка. - Она кивает на сумку с учебниками и конспектами, вообще не уверена зачем она все это говорит, если фраза, скорее всего, в меньшей степени обращена к ней. Может это подводка к истинной цели из-за, которой он позвал ее сюда? Или все правда лишь в опасении, что она решит отправиться в печь вслед за своим другом? Она не могла сказать, что страхи беспочвенны, но она пока еще здесь, пока еще успешно балансирует на грани: то накренится в сторону желания рвануть с Синиструм, найти пыльцы и пустить по венам, как раньше, то отклонится обратно к мысли, что она же так долго и успешно справлялась без всего этого. Идет ли она по этой грани или стоит на месте, покачиваясь на ветру? Она не понимала и уж точно не Санду это знать.

[indent]Она расправляется с бейглом.

[indent]Он молчит.

[indent]Будто и правда получил ответы, за которыми пришел: она в порядке, со здоровым аппетитом и прежним чувством юмора. А значит можно допить кофе, оплатить заказ и на этом расстаться.

[indent]Но он прерывает молчание речью весьма неожиданного содержания.

[indent]Сначала она просто слушает, потом хмурится, затем озадаченно утыкается взглядом в почти поверженный бейгл (тот выглядит замученным тупым ножом, но все же несломленным). Она не верит в то, что говорит Санду. И в этот раз вовсе не потому, что считает, что он врет. Ей не нравится предложение денег. И вовсе не потому, что это немного отдает эскортом. Её напрягает сам формат  с д е л к и . Ей воспитали фейри, она знает, как легко можно оказаться в дураках заключая одну из них с сверхъестественными созданиями. Все, чему ее учили, подсказывает, что она должна сказать  н е т .

Хотя, соблазн попросить что угодно и щекочет коварно ее потаенные, подавленные желания. Но она не разрешает себе даже думать, об этом, хотя первая же мысль, что проносится в голове начинается на "пыль", а заканчивается на "ца".

[indent]- Вряд ли это из-за меня, - она убирает руки под стол и пожимает плечами. - Во мне полное отсутствие магии, чтобы что-то такое триггернуть. Думаю, ответ нужно искать где-то еще, - ее взгляд устремляется в окно, будто тот самый "ответ" можно увидеть где-то на улице, меж машин, людей и зданий. - У меня семинар по матрицам через полтора часа... А еще, - она вновь сталкивается с собственным отражением в темных стеклах его очков, - родители меня учили не заключать сделки со сверхами. Так что, - она чуть дольше тянет последнюю гласную и то ли говорит, то ли спрашивает: - прости?

[indent]Ей немного неловко, что из-за нее Санду пришлось прийти сюда  з р я , но как бы ей ни было жаль, она не видела, способов, как она могла бы помочь. Что она такого тогда могла сказать? Просто ныла о своей жизни, о смерти, о несправедливости. У нее были подозрения, что подобную речь мог толкнуть любой, кому довелось переступить порог похоронного бюро, чтобы попрощаться со кем-то из своих близких навсегда. Возможно, Санду уже слышал такое далеко не раз. Дело наверняка в чем-то другом. Не в ней.

[indent]- А что ты видел? - Хлоя понимает, что спрашивать о чем-то столь личном некрасиво, но не может не попытаться утолить своё любопытство. - Почему ты решил, что это связано со мной?