под убаюкивающий шум дождя за окном на коленях сладко сопела мари; её теплое дыхание мягко касалось легкой юбки и бедра и в следующий же миг растворялось в вечерней прохладе. от приглушенного света люстры, ворочаясь, прятала лицо в складках хлопковой рубашки, сборющейся у живота. горели только две лампочки из пяти. на дне чашек — остатки остывшего чая со вкусом мяты, клубники и дыни; под языком все еще чувствовались отголоски сладости; а на стенках разводы застыли кольцами. в голове эхом звучал смех — ребячливо-звонкий, очаровательно-громкий; так смеются дети — до приятной, тянущей боли в животе, до слез в уголках глаз, открыто и просто. тяжесть в щеках и пустота в мыслях. «как же давно я не смеялась, вот так. от души?» [а ведь ямочки у тебя от бабушки, — в хриплом голосе отца трогательная нежность, пронзительная печаль ребенка, потерявшего мать, и еле уловимая надежда]. мирей невольно, застенчиво прячет широкую улыбку за ладонью, но в её глазах — радость.

во дворе частного детского сада уже около полудня собралась толпа взрослых; спрятавшись от дождя под разноцветными зонтами и козырьком крыльца, он, тихо переговариваясь, ожидали, когда двери откроет воспитательница и пропустит вперед ребят. неугомонные, непоседливые и слегка неуклюжие, выныривающие из здания дети походили на растрепанных воробьев. кто-то привычно тут же протягивал миниатюрный рюкзак двумя руками вперед, не сильно волнуясь, что папа не успевает договорить по телефону и ему приходится извиняться; кто-то мчался со всех ног прямиком в медвежьи объятия промерзшего до костей деда; кто-то при виде родителей за секунду начинал сопливиться, а потом почти сразу и реветь;  а кого-то приходилось чуть ли не силком оттаскивать от уже появившихся закадычных друзей. из группы мирей вышла чуть ли не последней, и рядом, привычно, майкл; она крепко держала мальчишку за руку, не давая и слова вставить. чтобы хоть как-то привлечь внимание дочки, мирей кашлянула в ладонь, стоя почти вплотную к неразлучной парочке, и ненавязчиво подцепила лямку розового рюкзачка.

«щас. еще минутку» — и когда она успела вырасти такой деловой? хватка у неё, конечно, железная; майкл уже вон немного потерялся и начал бегло осматриваться в попытках то ли найти предлог сбежать, то ли просто искал мать. ласково потрепав дочь по курчавым, светлым (они у неё мягкие-мягкие, точно цыплячий пух) волосам, мирей терпеливо ждала, пока малышка наговориться вдоволь. а через пару минут по низкой лесенке из пяти несчастных ступеней вбежал запыхавшийся мужчина; щеки его раскраснелись, а дыхание сбилось. коротким, жадный вдох — долгий выдох. встретившись с ним глазами, мирей с еле заметной, вежливой улыбкой, коротки кивнула в знак приветствия. а в ответ услышала громкое, но не слишком четкое «здравствуйте».

мари и майкл подружились как-то очень быстро, спонтанно, за один день; со временем, ожидая детей, на ухоженной территории сада мирей познакомилась поближе и с его матерью — эйлин. удивительно, с ней они тоже быстро сошлись. всего за каких-то полгода эйлин из обычной знакомой стала для мирей близким человеком. дошло до того, что в моменты, когда у подруги дома, как обычно, творился дома полный кавардак (старший прогулял (ох уж этот подростковый возраст, а он ведь был таким милашкой, когда был, как майкл!), средние свалились с высокой температурой (мирей, выручай! я уже вызвала врача, но он приедет только в течение дня), а мужа вновь безбожно завалили работой (да сколько можно! а я ему говорила, плюнь ты на этого своего начальника. вон джэйсон уже перешел в другую компанию и получает совсем другие деньги. и нервы ему так никто не трепет! а он... ой ладно... в общем, можешь отвезти и забрать майкла. он наотрез отказался оставаться дома), мирей помогала немного с майклом. иногда. редко. эйлин не очень-то любила злоупотреблять добротой и отзывчивостью других, хотя мирей упрямо и повторяла, что ей не трудно, а мари, так и вовсе, за огромную радость. как-то, когда ребятня отвлеклась на игры на площадке, мирей даже призналась, что беспокоится о том... как бы майкл не подустал от мари. эйлин её заверила, что та просто накрутила себя с пустого места; не хотел бы, сам бы к ней не лез постоянно (ты только мари пока ничего не говори, но он тут даже ей браслет в магазине присматривал. так что успокойся и выдохни). с эйлин — спокойно и комфортно, в ней чувствуется и природный стержень, и уверенная опытность (как-никак уже не первый ребенок в семье). а вот с колином даже толком и не разговаривали, только если по просьбе какой или чисто из вежливости в ожидании детей. но он с самого начала произвел впечатление очень милого, доброго и воспитанного человека; было в нем что-то такое обезоруживающе мягкое, чего так не хватало нику.

— простите, мы опаздываем к стоматологу! — колин невольно кидает нервный взгляд на наручные часы и по привычке, даже не глядя, забирает у сына портфель с динозаврами. майкл их просто обожает. у него через неделю день рождения. мирей с мари уже нашли идеальный подарок — лампу, которая в темноте раскрашивает комнату не в звездное небо, а в поляну самых разных динозавров.
— да-да, конечно, бегите.

когда мирей обернулась, то поняла, что на крыльце кроме них уже никого и не осталось. весь асфальт промок, потемнел; лужи с утра значительно выросли. теперь казалось, что в них мари уже может и утонуть, даже в новых (но уже самых-самых любимых — с единорогами) резиновых сапогах. шелестела пожелтевшая листва. яркое, разноцветное здание, намокнув, будто бы тоже посерело.

— кажется, я забыла зонт, — мирей состроила крайне удивленное, шутливо-испуганное выражение лица; мари сначала, не задумываясь, передразнила, а потом громко-громко расхохоталась. правда, для этого пришлось присесть рядом на корточки и немного пощекотать, пробежаться пальцами по бокам. — значит так, у тебя важное задание. держи! — сняв плащ, отдала его дочке. мари слегка поморщилась. — тяжелый? ты держишь его, а я... — мягко просунув руки под подмышками, подхватила малышку и резко поднялась. — тебя.
закутались вместе в один плащ.
— ну а теперь... — спустившись на последнюю ступеньку, мирей прищурилась. — мы побежали!

пока ливень барабанил по капотам припаркованных у домов и сада машин и плащу, оставляя на нем темные точки (а спустя всего пару секунд — он, и вовсе, промок весь, до последней нитки), мари заливисто смеялась, согревая область у сердце даже в такой промерзлый осенний ветер. малышка по просьбе мамы, довольно быстро выцепила ключи из сумки и нажала на самую большую кнопку. черная машина замигала фарами, резанула уши знакомыми звуками. мирей поставила аккуратно дочь на асфальт, все еще прикрывая плащом и спешно открыла дверцу. мари шустро залезла и послушно подползла к детскому сидению. промокший плащ мирей кинула рядом, помогла дочке пристегнуться. словив хитрый и такой родной взгляд, потянулась к малышке. потеревшись носом о нос, улыбнулась. и даже не заметила, что начиная с середины спины уже успела промокнуть. да это и не важно.

— ну что?... поехали!

Родители. Эрвин закрывает глаза, и скопившаяся за года усталость наполняет темноту весом столь же стремительно, сколь и звук — пустоту. В тумане силуэт отца чудится еще более неуловимым, чем обычно; чем старательнее Смит вглядывается, тем отчетливее слышит собственное сердцебиение — удар за ударом. Глухо, гулко. Он не помнит лица, в его сознании отчетливы только мягкая улыбка, колкая борода и тихий, вкрадчивый голос. «Послушай... » — Эрвин с детства бежит за эхом, но оно, как на зло, звучит все отдаленнее и отдаленнее. В рассказе Зика — надлом: его не слышно ни в голосе, ни в словах; он спрятан между строк — в бурной реакции на непрошенные соболезнования, в размышлениях о причинах и последствиях, в том, с какой силой мужчина сжимает сигарету. Смит растерянно, будто маленький ребенок, смотрит на протянутую пачку; его первая затяжка почти также неуклюжа, как и первый шаг. Он закашливается, ощущая, как горечь тлеет под языком. Ему не нравится, но он все равно послушно и молча учится, внимательно наблюдая за собеседником и одновременно вслушиваясь в откровения. Со временем в груди словно зарождается тяжесть, и вот она, к удивлению, приятна.
Эрвин на мгновенье позволяет прошлому лечь на плечи грузом. В ушах — свист упм, на лице — прохлада ветра, в сердце — боль. Люди, клявшиеся в верности правильным идеалам — благополучию, свободе, человечеству — захлебывались в немом крике, пока слезы стекали по остывающим лицам мертвецов. Такой была его первая вылазка за стены. Смит просто еще раз убедился: все люди смертны, и он сам — не исключение. Эрвин столько раз видел, как обрывается жизнь, что со временем страх потух; нет смысла бояться смерти. Он принял факт, что когда-нибудь умрет. Все произошло куда раньше. Из-за любопытства и детской наивности, невинного желания рассказать всем о сделанном открытии. Как всякий ребенок, он жаждал признания и похвалы за успехи. Запальчиво рассказывал сверстникам о теории, которую боялись обсуждать взрослые, сбивался, улыбался. Еще не знал, что в мире слова иногда важнее и страшнее всякого оружия. Острая мысль способна погубить точно так же, как и пушенная в лоб пуля. Потому что власть удерживается не только (не столько?) насилием, но и влиянием на умы людей. А детское любопытство не знает границ, они чисты и открыты всякому знанию и всякому умению. Отца нашли и убрали так быстро, что даже смышлёный не по годам Эрвин не сразу понимает, что произошло. Для выстроенный на лжи системы один убедительный учитель стал куда большей помехой, чем талантливый военный.
Какой была его личная точка отсчета? Брюки намокли от росы, воздух — чист и свеж; в золотой дымке рассвета — стройные ряды белокаменных памятников. Тишина пролеска успокаивала. Эрвину не было и десяти. Он пришел без цветов. Без мыслей. Без слез. Пронзительный взгляд воробья, смотревшего на него с креста, остался в памяти на долгие годы. Как и — давящее чувство пустоты.
Сдержанные эмоции растут. Ему следовало выплакаться, выпустить чувство потери, вины и стыда. Эрвин не смог, потому и ощущает их присутствие с каждым годом все отчётливее.
«Эрвин, что ты будешь делать, когда узнаешь правду?» — в сознании эхом звучит голос Леви, вторая словам Зика и подчас их заглушая. Полутьма кабинета с занавешенными окнами, с напряжением, что сковало тела двух солдат, движимых целями, которые другим было бы трудно и понять, и принять. Они долго в тишине смотрели друг на друга. Смит отчаянно искал ответ, потому что считал себя обязанным ответить близкому другу. В моменты обезоруживающей искренности Эрвину часто не хватает слов. Он из талантливого командира и харизматичного лидера превращался в нелепого и неуклюжего мальчишку, жадного до знаний и признания. «Что дальше?» — прямой и легкий вопрос. Но Смит так и не нашел на него ответа. Просто его не было и... нет. Он не заглядывал настолько далеко. Мечта, что вела его по жизни, была для него столь ярка, что заслоняла собой все вокруг; она стала его смыслом, заполнила жизнь и не оставила более ничего. За её пределами — лишь выгоревшая душа. Безграничная пустота и бесконечная усталость. Тогда Эрвин молчаливо горько улыбнулся. Таким был его ответ.
— Задумывался ли ты когда-нибудь о том, что, — переход на «ты» — внезапный и быстрый — не резал слух; они за пару встреч смогли открыть друг другу слишком много мыслей. Подобное сближает. Общие цели, похожее мышление и одно направление связали их невидимой прочной нитью. — Государство — изначально создавалось как структура, имеющая монополию на насилие?..
Закон — фундамент, насилие — гарант его исполнения. Смит, еще сидя в темнице, прикованный к стене цепью, много размышлял об устройстве страны, о власти, об её удержании; но как бы долго и самозабвенно он думал о благополучии и лучшем исходе, ответ оставался один: правды и истины нет. Нет правильного пути, зато есть чужие ошибки. Он не хотел идти по пути других, по дороге, по который шла та власть, что оказалась на троне без толики желания оберегать собственный народ. Но есть ли он? Другой путь? Легко говорить о сломе системы, куда труднее придумать ей устойчивую замену.
— Невозможно построить страну, государство, какое-либо объединение людей без опоры, — Эрвин в душе надеется, что выбрал нужного человека. Он прекрасно осознает, что Зик Йегер — не товарищ и не друг, наоборот, он хитрый и опасный враг. Они будут всячески пытаться использовать друг друга, чтобы достичь желаемых результатов и легко пожертвуют друг другом, если появится необходимость. — Лучшая основа для этого — закон. Даже мы, жители отсталого Парадиза, или... — Смит запинается; прерывает речь тихим хриплым смешком. В нем — оголенные нервы и отчаянная решимость, — правильнее, особенно мы? Понимаем, что общество нуждается в сильном законе. Насилие — средство наделения закона силой. Проблема наших стран, что закон заменили желанием власть имущих. Люди рождаются слабыми или таковыми их делают обстоятельства? Где гарант, что мы, добравшись до власти, не поставим собственные потребности и мечты выше благополучия народа? Их нет, Зик.
Мир без войны — недостижимая утопия. Чем больше Эрвин живет в этом жестоком мире, тем сложнее ему быть идеалистом и мечтателем. Он заплатил за правду непомерную цену. Холодные лица товарищей со стеклянными глазами следят за каждым его шагом. Смит чувствует на плечах ответственность за десятки и сотни смертей.
— И в мире точно так же. Всегда есть бенефициар и угнетенные. Даже в дипломатии часто приходится говорить с позиции сильного, чтобы получить результат, — Эрвин выворачивает наизнанку все потаённые мысли и страхи. Он видел столько гнилого и порочного, что продолжать верить для него — самое сложное испытание. Любовь побеждает в сказках, в его уродливом мире она только проигрывает: раз за разом. Есть ли способ создать мир, где правит любовь и закон?.. Эрвин нежно лелеет эту несбыточную мечту в горячем сердце, но смотрит на мир холодно и трезво. Он утратил доверие. Он утратил веру. Он не ждет любви. В конце концов, разве имеет ли он на них право, раз сам достиг всего благодаря лишь слепому стремлению к эгоистичной цели? — Не слишком ли многое мы потеряли, чтобы верить в сказки?
Эрвин Смит забывает напрочь про сигарету, зажатую между пальцев. Пепел с неё упал на кипенно-белый, пропахший насквозь хлоркой, пододеяльник. Прочитав во взгляде собеседника то ли упрек, то ли интерес, Смит усмехается. Зик удивительно легко и точно ловил настроение Смита, чтобы не отыскать намек на продолжение. Что ж... пусть подобное и пугает, общаться с умным и внимательным врагом приятно и увлекательно. Эрвину катастрофически не хватало подобного человека рядом. Там, на родине.
— Есть у нас лишь один выход: равновесие. Люди способны слушать и слышать друг друга только тогда, когда силы равны, — разве они, Эрвин Смит и Зик Йегер, как бы это иронично не звучало, не являются тому самым ярким подтверждением? — Чтобы мы перестали быть для мира монстрами, другие должны увидеть в нас равных. Если сила титанов вносит дисбаланс: то надо её либо уничтожить, либо грамотно распределить, либо найти ей достойный ответ, — сердце бьется так громко, что Эрвин ощущает его биение с каждым вдохом. — Система сдержек и противовесов. Вот, что я думаю.
«Что дальше? Эрвин?..» — он вновь слышит голос друга. Эрвин смотрит, как ветер, проникая в комнату через открытую форточку, колышет занавески, глубоко и медленно вдыхает воздух, полный вечерней прохладой. Ответы найдены. Отец был прав. Правда не принесла ему ни покоя, ни прощения. Оборачиваясь назад, Смит чувствует опустошение. Цель достигнута, но она не принесла никакого удовлетворения. То, что он делал до сих пор, породило только боль и вину. Он так отчаянно бежал, карабкался по трупам вверх, что, когда, наконец, достиг вершины, остолбенел. Теперь он видит их так близко, как никогда раньше. Раненных, умирающих в муках. Пришло время. Он остановился. И теперь понимает, все, что он делал до сих пор, породило пожар. Пожар, в котором сгорел и он сам. Эрвин не чувствовал жара, заглушая боль красивыми словами и яростным желанием, названным мечтой. Теперь он видит, все его тело в шрамах, которые никто не замечает.
Или?..
Эрвин закрывает глаза. В темноте зарождается свет.
— Как жаль, что мы никогда не сможем стать друзьями, — вдох — выдох. — Я принимаю твое предложение.
Что дальше? Эрвин будет искать то ли наказания, то ли... искупления.
В его глазах — сталь, а на лице — мягкая отцовская улыбка.