Морриган вряд ли смогла бы ответить на вопрос, любит ли она светские мероприятия. По крайней мере, ответить честно, а не так, как было положено. Ответы - классические, заученные, те, которые должны были звучать, - были вбиты в подсознание так глубоко, что она могла дать их даже без необходимости просыпаться. Даже вполне себе светскую улыбку бы изобразила наверняка.
На её взгляд, такого рода ритуалы значительно упрощали жизнь и позволяли освободить сознание для обдумывания вещей куда более интересных: просто следуй инструкциям, и всё будет хорошо. Улыбнись, когда к тебе подходят, сочувственно покачай головой, если видишь, что собеседник не пылает энтузиазмом, вне зависимости от того, что за слова вылетают из его рта. Про кого бы ни спрашивали - создаёт впечатление человека исключительно приятного. Это как викторина, в которой вопросы не меняются десятилетиями, и все правильные ответы давно выучены наизусть. Как сделать, чтоб тебя считали человеком вежливым, но в душу не лезли? Улыбайся и отвечай, как надо. Не меньше - иначе станешь грубиянкой и позором семьи, и не больше - иначе попытаются вынуть душу, вывернуть наизнанку и вывести из любого лишнего слова или жеста какую-нибудь невообразимую сплетню, от которой потом не отмоешься.
Казалось бы, посиделки в Министерстве должны были отличаться, но ей никогда не нравилось менять то, что уже работает, так что стратегию Мора исправлять и не подумала. Улыбалась сдержанно, пила мало, кивала холодно, но с благожелательным выражением лица, отвечала по инструкции.
Мягкая струящаяся ткань тёмно-синей парадной мантии едва заметно отражала свет магических огней в центре помещения. Она и одежду себе выбирала всегда по внутренней инструкции, которую с детства давала мать: подчеркнуть глаза, показать стройные ноги, но не слишком, никаких глубоких декольте, никакой дешёвки, только натуральные или адхимические дорогие ткани, чтобы не ронять себя в глазах разьирающихся, коих в чистокровном обществе было в избытке.
И без того ей стоило быть в десятки раз осторожнее прочих: то, что она, будучи незамужней девушкой, пока что официально оставалась и была заявлена наследницей рода, уже было скандалом само по себе. А о внутренних распрях и борьбе за место между ней и кузеном и без того шептались все сплетницы высших кругов.
К счастью, здесь на неё косились не так откровенно: разговоры шли о делах Министерства, о показателях, о том, кто куда поедет отмечать и кто останется в этом году на дежурство. Вообще, она бы, может, вообще не пошла на сие мероприятие, но начальница никак не успевала, и попросила помощницу присутствовать вместо неё. А расположением Баушер рисковать не следовало. Да и других планов особо не было.
Расположение духа было исключительно умиротворённым. Девушка мягко улыбнулась покровительственно к ней относившемуся судье и совсем чуть-чуть отпила из уже больше часа удерживаемого бокала. Вино было чудесным - тут Министерство не поскупилось, - но она всегда держала голову трезвой и чистой. Чем больше у тебя тайн, тем меньше следует расслабляться. В последний раз она напивалась на выпускном из школы, кажется...
- Мисс Булстроуд!
Седой уже джентельмен приблизился, источая улыбку доброго дедушки и лёгкие алкогольные пары.
- Я так рада Вас видеть! - Морриган улыбнулась и почти кокетливо протянула руку, то ли для рлжатия, то ли для поцелуя, уважаемый волшебник выбрал второе, - Хотела ещё раз поблагодарить Вас за помощь перед прошлым заседанием! Если бы не Вы, я бы уже наверняка лишилась работы!
Благодарность лишней не бывает, особенно нужному человеку.
Судья тут же распушил хвост. Как и ожидалось.
- Ну что Вы, девочка моя, что Вы! - он напоминал ей декана Слагхорна, так что здесь изобретать заново волшебную палочку тоже не требовалось, - Я всего лишь указал Вам на выпавший из стопки пергамент, Вам и так нудно было следить за слишком большим количеством вещей. Мне кажется, помощники порой работают намного больше своих руководителей, как Вы думаете?
Морриган картинно рассмеялась.
- Мне не положено о таком судить, что Вы! А то точно уволят!
Она хитро подмигнула, вызвав смех собеседника, и начала подумывать, как от его внимания теперь избавляться, но его уже позвал какой-то знакомый.
- Вы меня извините, прекрасная мисс?
- Конечно, конечно, что Вы! Была очень рада встрече!
- И я, дорогая моя, и я.
Пожилой джентельмен поспешно удалился, уже издалека что-то выкрикивая и опасно размахивая наполненным бокалом, и лицо Морриган снова приобрело нейтральное выражение.
Размышления о последнем заседании прервали снова, но откуда-то сбоку, и она не успела вспомнить лица нарушившей её покой девушки. Впрочем, судя по состоянию этого самого лица, в одних кругах они вертеться не могли вовсе. Единственное, что она успела - сменить выражение лёгкого удивления на доброжелательность, скрыть презрение от вида и запаха, исходящего от неё.
Сокурсница? Это многое объясняет.
По собственному выбору она бы такое знакомство не завела. Да и то - вряд ли это можно было назвать прям знакомством. Так, пересекались иногда в коридорах.
Девушка напрягла память и выцепила образ метлы, ассоциирующийся с этой барсучихой.
- Ах да, я помню! - она снова мягко машинально улыбнулась, - Вы, кажется, прекрасно обращались с метлой!
Для неё каждый, кто не разбивал лицо о жёсткую землю в первые полминуты полёта, прекрасно обращался с этим изобретением какого-то жестокосердного мага.
- Извините, никак не могу вспомнить имя - ужасная память, мне так неловко, - глаза оставались холодными, но к общему выражению лица было не придраться, как и всегда.
Неловко ей не было: если бы она вместила и бережно сохранила имена, фамилии и лица всех сокурсников, то ни на что полезное памяти бы точно не хватило.
А вот спутанные разящие застарелыми алкогольными парами речи новой старой знакомой ей по вкусу не пришлись совершенно.
- По подозрению? - она как бы в лёгком изумлении приподняла бровь и покачала головой, - Мне очень жаль, но если речь идёт о гибели немагического населения, то стоит сначала проконсультироваться с их правоохранительной системой. Как Вы и сами можете понимать, наши миры крайне редко пересекаются, и кому как не их законникам разбираться в том, что может происходить с их людьми?
Если быть честной, ей было очень всё равно на смерть маглов и вмешиваться в расследование и тем более вмешивать излишне лояльную к ним Баушер она не хотела совершенно.
Но не пойдёт ли эта пропитая девица дальше, если её отшить?
- Впрочем, можете занести мне бумаги, я посмотрю в свободное время, - Морриган снова изобразила улыбку, почти искреннюю, ведь бумагам точно суждено было завершить своё существование в камине, - А сейчас не стоит о делах! Расскажите же скорее, как Вам нравится Ваша жизнь после Хогвартса? Не так уж часто встретишь однокурсницу на подобных переполненных официозом мероприятиях!
Энтузиазм изобразить ей всегда было сложно, но она очень постаралась. Барышню нужно было отвлечь от нудятины с убийствами маглов, а кто же не ухватится за возможность поговорить о себе любимом?
Тем более, с тем, кто обычно и не заговорил бы с тобой, чтоб не портить себе репутацию.

Стук каблуков по идеально отполированным полам заполняет все ее внимание. Пропасть легла между Себастьяном и Присциллой и этот факт должен быть виден без особого старания. Она не поворачивается проверить следует ли он за ней, не отрывает взгляда ледяных глаз от конечной точки — тяжелых дверей его кабинета, места почти запретного для нее, не желает замечать любопытные, осуждающие или, что хуже, равнодушные взгляды. Ригель во всем ее желании воспитать идеальную леди, главу выскородного дома  вложила в ее голову покорность мужчине в равной степени с гордостью. Как оказалось — две взаимоисключающие особенности и Присцилла выбирает себя и гордыню. Сосредоточившись на своей мысли — единственной цели, леди Гойл с поднятой головой и стиснутыми от внутренней дрожи кулаками проследовала во внутрь. Никто из ее предшественниц не позволял себе подобную дерзость.
Кабинет Себастьяна — его святыня, Присцилла фыркает. Святыня? Рассадник греха, даже в ее воспоминаниях, ее муж наверняка прячет среди этих бесконечных, идеально упорядоченных, кожаных папок свои прегрешения. Она готова спорить: похабство, всего лишь один из многих его грехов. Не обращая внимания на Гойла, женщина сосредоточена на стеллажах, ведет тонким пальцам по корешкам, на них только цифры, стоит отдать ему должное. Она вытаскивает одну из них, открывает без зазрения совести — непозволительная ранее дерзость, листает у него на глазах. Она ни черта не понимает в цифрах и фамилиях записанных на листах, он это знает, но ей так хочется потомить, хочется заставить ее горячо любимого мужа теряться в догадках, волноваться, выйти из себя, черт его дери, биться в истерике. А еще она тянет — становится страшно. Лекари удаляют гниющую плоть, после есть шанс на выздоровление. Заглядывать в жизнь без мужа, без ее Себастьяна, оказывается почти так же страшно, как и увядать рядом.
— Случилось? — Присцилла наконец-то поднимает ледяные глаза. Не такая решительная, как пару минут назад: страх в перемешку со злостью, она столько раз представляла себе этот момент, столько раз проговаривала заветные слова, осечки быть не может. Он смотрит на нее в недоумении, темные глаза Гойла изучают, на его лице легкость, одна только тень недоумения. Она так хорошо знает его. Знала?  Да ни черта она не знала. - Господи, а ты ведь и правда веришь, что все хорошо. — Это ее мир стоит на руинах, ее мир и разум — шатается, вот-вот рухнет, а у него — в с е   х о р о ш о. — Что по твоему случилось, Себастьян? — Гойл наглец, но не глупец. Присцилла отбрасывает выбранную папку на его широкий, роскошный стол, не имеет значения что в ней. Только не сейчас. - Я все знаю. — Отвращение, столь откровенное, что его тяжело спутать с чем-либо другим. - Уже давно. — Она открывает рот, чтобы прыснуть ядом, рассказать как стыдно, низко, слышать от сестры, подруг и даже министерских прихвостней — они видели его, в их глазах постыдная жалость — к ней и ее положению. Рот она закрывает — он все итак прекрасно понимает. Или считает ее непросветной дурой. — С меня хватит.- Одному богу известно почему еще три года назад она не пришла к Себастьяну в своих горьких слезах, в истерике и гневе, со своим разбитым сердцем и поломанной судьбой.
— Мы разводимся,  — Она подходит так близко, чувствует его дыхание: сигара, огневиски и похоть, смотрит в глаза, нашептывает слова, как ласку. Присцилла желает сожрать его душу, запомнить черты ненавистного ею лица, причинить как можно больше боли — ему. Внутри нее все давно умерло. - Себастьян. — Она пробует на вкус его имя, ледяные глаза блестят, не в ярости, от застрявших в ней, кажется навсегда, слез. Она ни за что не позволит хотя бы одной из них сорваться. Присцилла уже давно оплакала их брак, себя и свое разбитое сердце, ее любовь — рудимент. Никому не нужная и не используемая слишком долго. Она ненавидит, ненавидит так сильно, что эта ненависть почти не отличима от любви.

Величественное поместье Ноттов сияло множеством огней, их теплое, янтарное свечение вырывалось из окон старинного здания и отражалось на заснеженной земле, создавая иллюзию того, что дом обвит золотыми нитями. В этот холодный декабрьский вечер зима накрыла мир своей белоснежной мантией, но даже ледяной ветер не мог погасить жар, что исходил от величественных каминов и лампад, зажженных в честь Йоля.

Бал-маскарад обещал быть событием года. Гости, все до единого представители чистокровных волшебных родов, ступали по широким мраморным лестницам под своды, украшенные еловыми гирляндами и золотыми лентами. Маски скрывали их лица, но манеры и осанка выдавали их принадлежность к древним и могущественным семействам. Для них это была просто еще одна светская встреча: танцы, разговоры и обмен интригами. Но Нотт знал, что этот вечер станет чем-то большим.

Огромный бальный зал поместья, с его высокими потолками и сверкающими люстрами, превратился в театральную сцену. В центре, уставленный угощениями стол буквально ломился под тяжестью изысканных блюд, а чуть в стороне магически переливался ледяной фонтан с искристым пуншем. Оркестр на возвышении исполнял классические мелодии, вплетая в вечер ритмы, которые казались старыми, как сам мир.

Но для хозяина дома это торжество было лишь фасадом. Прекрасно разыгранной постановкой, отвлекающей глаза от настоящей цели. Гости были нужны, чтобы придать этому вечеру смысл и масштаб, но их роль ограничивалась массовкой. Нотт наблюдал за ними из тени, легко узнавая каждого, несмотря на маски. В его планах не было места для случайностей — всё должно было идти по задуманному.

Деметриус Нотт сегодня выглядел как истинный повелитель этого вечера. Его черный костюм безупречного покроя дополнялся элементами, которые делали его центром внимания, но не кричащим, а умело выделяющимся из толпы. На лацкане пиджака блестела массивная серебряная брошь со скрещенными стрелами — древний символ охотника, идеально соответствующий его роли. Маска из темной кожи закрывала верхнюю часть его лица, но взгляд оставался таким же острым, цепким, как у истинного хищника. Ветвящиеся вверх оленьи рога, искусно выполненные из металла, завершали образ. Это был не просто антураж, а символ его положения в ритуале. Сегодня он был охотником. Сегодня он найдет свою жертву.

Рядом с ним стояла Августина, одетая, как и подобает хозяйке дома: ее платье глубокого изумрудного оттенка переливалось при свете магических лампад, подчеркивая изящную фигуру. Светлые волосы были собраны в сложную прическу, закрепленную массивными шпильками. Маска из тончайшего кружева прикрывала её лицо, добавляя аристократичной загадочности. Но выражение губ, плотно сжатых в недовольной линии, выдавало ее настроение.

Она понимала все. Понимала ритуал, его суть и каждое действие, которое должен будет совершить ее муж для успеха. В прошлом она сама принимала в этом участие, но не сегодня. Сегодня на ней не было браслета с изображениями оленихи — ключевого символа жертвы. Без него она была лишь зрителем, пассивным участником событий. Этот ритуал требовал, чтобы охотник нашел другую цель. И разделил с ней ночь.

Её это злило. Злило до дрожи в пальцах, прячущихся в складках платья. Но вмешаться значило бы пойти против древних традиций, а это было бы равносильно самоубийству.

Йоль — время обновления, когда древние друиды проводили ритуалы, чтобы призвать процветание в грядущем году. Для Ноттов это был еще и способ добиться большего: успеха в делах, укрепления богатства, да, иногда даже зачатия наследника. Пару раз ритуал приносил им желаемое — младенец, зачатый в ночь Йоля, продержался дольше других. Но недостаточно, чтобы все же родится.

Сегодня Деметриус преследовал иную цель. Не жизнь, но успех. Не плод в чреве, но процветание, богатство и власть. Йоль — праздник возвращения света, и он собирался сделать так, чтобы этот свет в новом году сиял только в его сторону.

Взгляд Деметриуса скользил по толпе, задерживаясь на каждой маске чуть дольше, чем требовалось для обычного приветствия. Среди изысканных нарядов, мерцающих драгоценностей и мелькающих оттенков золота и красного он искал лишь одно. Тот самый силуэт, что всегда притягивал его взгляд, темные волосы, которые он мог узнать из тысячи, и родной, неизменный взгляд — даже под чужой маской.

Но её не было. Он не видел, как она собиралась, не касался тканей её платья, чтобы помочь завязать ленты. Он не наложил скрывающие чары на её спину, как делал это всегда, чтобы спрятать метку, что оставил несколько лет назад — тонкую вязь шрамов, его обещание: я твой. Всё должно было быть правильно. Чисто. Это не было актом отказа или отстранённости, напротив. Это была необходимость.

И всё же его глаза искали не только её. Маска — деталь важная, но не решающая. Главное — браслет. Её браслет, украшенный резными изображениями оленихи, знак того, что она жертва, что она его избранная и именно ее ему нужно было поймать сегодня.

Альба согласилась на этот обряд, несмотря на всё своё внутреннее сопротивление, было сложно уговорить её появиться. Деметриус понимал, как тяжело ей, выросшей в католической семье, было переступить через века воспитанных предрассудков, через страх языческих ритуалов, чтобы принять участие в этом балу.

И всё же она придет. Она всегда приходит. Деметриус знал это так же, как знал, что за ночью придет рассвет, а за луной взойдёт солнце. Это было не надеждой, не догадкой, а истиной, вплетённой в саму ткань его мира.

Он ждал её. Искал. Невозмутимо кивая гостям, благосклонно выслушивая их фразы и порой даже вступая в короткие светские беседы, он оставался внимательным хозяином дома. Его голос звучал легко, его движения были полны уверенной грации, как и подобает охотнику на собственной территории. Но в каждом жесте, в каждом скользящем взгляде было одно: поиск.

Миновав очередную группу гостей, он замедлил шаг, взгляд зацепился за знакомое движение ткани, тёмные волосы мелькнули в свете свечей. Взгляд напряжённо скользнул ниже, и сердце едва не дрогнуло. Он не успел разглядеть был ли на ее руке браслет. Но её стан, её осанка, её взгляд, уверенный, вопреки всему, под маской — вне всяких сомнений это была она.

Он улыбнулся краем губ, позволив себе мимолётное удовлетворение. Она здесь. Она пришла.

Мягкие пальцы коснулись его локтя, едва ощутимые, но требующие внимания. Деметриус остановился на полушаге, чувствуя, как раздражение скользит по телу ледяной волной. Он выдохнул сквозь стиснутые зубы, не оборачиваясь сразу. Её присутствие позади него, почти осязаемое, действовало на нервы — настойчивое, тягучее, как неизбежность.

Августина следовала за ним неотступно, словно тень, отбрасываемая светом множества свечей в этом зале. То ли из любопытства — узнать ту, кто в скором времени займет её место, и не только в эту ночь. Нет, дорогая женушка, займет навсегда, после твоей внезапной и скоропостижной кончины. Но тебе пока не нужно знать об этом. Ты чувствуешь, как поместье уже принимает её? Приветствует так, как никогда не приветствовало тебя?

— Ты выглядишь напряжённым, дорогой, — голос Августины был ровным, даже мягким, но слова, словно острые иглы, вонзались в его терпение. — Нервничаешь перед ритуалом? Или это что-то другое?

Деметриус повернулся к ней, позволив маске скрыть выражение лица. Он чуть наклонил голову, жест, одновременно исполненный холодной учтивости и скрытой угрозы.

— Тебе стоило бы меньше беспокоиться обо мне, любимая, — он произнёс это слово с тонким намёком, настолько тонким, что оно прозвучало почти как насмешка. — А больше — о своих гостях. Разве не в этом твоя задача на сегодня?

Она поджала губы, и взгляд её слегка сузился за прорезями маски.

— Я лишь хочу убедиться, что всё идёт по плану, — произнесла Августина с мнимой невозмутимостью, но её тон выдавал внутреннее напряжение. — И что ты не забудешь о границах.

Он позволил себе короткий, почти бесшумный смешок, касающийся лишь уголков его губ.

— Границы? — его голос стал тише, почти интимным, будто они делили какую-то тайну. — Тебе ли говорить о границах, моя дорогая? Ты слишком хорошо знаешь, что их нет, когда дело касается успеха.

Её пальцы чуть сильнее сжали его локоть, выдав скрытое раздражение.

— Просто помни, Деметриус, кто твоя жена.

Он приблизился, почти касаясь её уха губами.

— О, я прекрасно помню, кто моя жена, — его шёпот был холодным, как зимний ветер. — Так же, как помню, кто станет моей королевой.

Она отшатнулась на полшага, едва заметно, но ему этого хватило. Деметриус повернулся к ней спиной, отпуская её с лёгкостью, будто перерезал тонкую нить. Её присутствие уже не заботило его. Она была лишь зрителем в спектакле, где главную роль играла совсем другая женщина.

Нотт раздражённо скользнул взглядом по тому месту, где ещё недавно стояла Альба. Только пустота — заполняющаяся гостями, шумом и светом, словно никакой женщины там никогда и не было. Он стиснул челюсти, подавляя подступившее раздражение, но оно всё равно вырвалось наружу в холодном, почти испепеляющем взгляде, который он бросил на жену.

Августина, напротив, не скрывала своего злорадства. В её тоне слышалась сладкая, липкая насмешка.

— Уже ускользнула? — прошептала она с мнимым сожалением, склоняясь чуть ближе. — Скоро начнутся танцы, ты должен присутствовать.

Деметриус с трудом удержал себя от того, чтобы сорваться. Хотелось закричать, схватить её за плечи, встряхнуть, ударить — всё, что шло вразрез с его внутренним кодексом чести. Нельзя терять контроль. Никогда. Даже с этой сукой, которая сама затягивала процесс, сама провоцировала судьбу, пусть потом не жалуется на последствия.

Он медленно выдохнул, позволяя усмешке растянуться на лице. Это была улыбка, полная обещания. Обещания, от которого у Августины могло похолодеть сердце, если бы она не была настолько уверена в собственном статусе.

— Один танец, — произнёс он тихо, но в этих словах прозвучал оттенок угрозы. — И если ты ещё раз прервёшь меня...

Музыка внезапно наполнила зал, заставляя недосказанную угрозу раствориться в первых мелодичных аккордах. Деметриус предложил жене руку, с видимой галантностью, но жест был лишён тепла. Они направились к середине зала, став центром внимания, как и полагалось хозяевам дома.

Он положил руку на её талию, сильную и почти ледяную руку, будто сталь, прикрытая перчаткой. Её ладонь легла на его плечо, невесомая, но обжигающая своим внутренним напряжением.

Шаг. Поворот. Музыка диктовала им ритм, но их движения были почти механическими, натянутыми, как струны. Нотт двигался с грацией хищника, ведущего за собой добычу, но каждый шаг был осторожным, словно он мог в любую секунду сбросить маску учтивости и обнажить когти.

Августина, напротив, выглядела безукоризненно, улыбка на её лице была милой и обворожительной, как будто она наслаждалась каждым мгновением. Однако её пальцы, сжимающие его плечо, выдали её с головой — напряжение, желание доказать что-то, удержать позиции, которые с каждым тактом ускользали у неё из-под ног.

— Ты превосходно справляешься с ролью, дорогая, — прошептал он, склонившись к её уху. Слова были пропитаны сарказмом, скрытым под обманчиво ласковым тоном.

— И ты, любимый, — ответила она с не меньшей язвительностью, сделав оборот в такт музыке.

Танец продолжался, их фигуры двигались в центре зала, словно переплетённые тени. Гости смотрели, улыбались, переговаривались, присоединялись к танцу — для них это был просто изысканный момент праздника, дань традициям. Но для Нотта и его жены это был бой. Каждый шаг, каждый поворот, каждая улыбка — это были удары, сдержанные, но точные.

Наконец, музыка смолкла, а с ней и напряжение в воздухе. Деметриус отпустил её, едва заметно склонив голову в галантном поклоне.

— Благодарю за танец, — произнёс он, предлагая руку, чтобы сопроводить её обратно. Но в его тоне уже не было никакой благодарности, только холодная вежливость и нечто, от чего в груди Августины сжалось что-то малоприятное.

Деметриус уверенно провёл Августину к группе гостей, чей разговор разгорелся у одной из дальних колонн. Даже за маской, скрывающей лицо, он безошибочно узнал Корбана Яксли. Его высокая фигура, властный наклон головы и излишне самоуверенная манера держаться выделялись в любой толпе. Рядом с ним стояла жена — племянница Деметриуса, женщина с волосами цвета вороньего крыла, украшенными тонкой диадемой и таким же безумным хищным взглядом, который он порой видел в собственном отражении в зеркале. Она мило улыбалась, поддерживая светскую беседу, но глаза искрились хитростью, так характерной для их семьи.

— Корбан, рад видеть, — приветствовал Нотт, кивнув. — И ты, дорогая моя, выглядишь блистательно.

Августина, всё ещё сдержанно улыбаясь, вставила несколько дежурных фраз. Деметриус с удовольствием отметил, как их семейные черты со стороны казались почти безупречными. Он даже позволил себе легкую усмешку, прежде чем склонился к уху жены, шёпотом бросив:

— Держись поближе к ним, дорогая. Они славные собеседники, — а моя племянница непременно приглядит за тобой. — Только больше не мешай мне. Ты же не хочешь разрушить всё, что мы строим?
Его голос звучал мягко, почти заботливо, но в интонации проскальзывало предупреждение, от которого у Августины должно было все похолодеть внутри. Деметриус выпрямился, улыбнулся жене с видимой доброжелательностью, чтобы скрыть от окружающих истинный смысл его слов, и обратился к Корбану:

— Прошу извинить меня, есть пара неотложных дел. Августина, надеюсь, ты развлечёшь наших гостей лучше, чем я и не дашь им заскучать.

С этими словами он элегантно поклонился и, не дожидаясь ответа, растворился в толпе, легко лавируя среди гостей, будто ускользнувший из силков лис.

Охота продолжалась.

С самого утра Корбан пребывал в хорошем настроении. Ожидаемое путешествие в Шотландию не только сулило ему пополнение коллекции магических текстов, но и давало возможность отвлечься от столичной суеты. За последние недели в Министерстве накопилось достаточно дел, чтобы отвлечь его от любых личных интересов, но он привык расставлять приоритеты так, чтобы находить время для действительно важных вещей. Этот манускрипт, по слухам, содержал древние знания о магических порталах — и он не мог упустить шанс заполучить его, слишком заманчиво, чтобы игнорировать.

Корбан Яксли был человеком практичным и терпеливым, но каждая поездка в семейное поместье в Шотландии напоминала ему о прошлом, которое он предпочел бы оставить позади. Он неспешно собирался, проверяя, не забыл ли что-то важное: защитные амулеты, несколько пустых свитков для заметок, книга по древним рунам.

Дом, где сейчас жили родители, всегда был местом, откуда он возвращался не только с физической усталостью, но и с обострённым чувством ответственности за наследие Яксли. Для Корбана это была возможность ещё раз напомнить себе, кто он есть.

Когда младший брат узнал о планах, он без лишних церемоний выразил желание присоединиться. Корбан лишь сухо кивнул, для вида бросив пару колких фраз, но в глубине души счёл это неплохим решением.

— Ты уверен, что не занят более важными делами, Тибальт? Впрочем, если хочешь присоединиться, я не стану возражать.

На деле его ответ был продиктован не только стремлением сохранить лицо. Корбан видел в этой поездке несколько несомненных плюсов. Пусть Тибальт был одержим желанием повидать мать, его присутствие предоставляло Корбану возможность лучше понять брата. Свежие новости о его работе и действиях всегда интересовали Корбана, а близость Тибальта в неформальной обстановке могла быть полезной. И потом, только Мерлин знает, какие чары могли быть наложены на манускрипт. Двух зайцев, как говорят.

Когда Яксли прибыли в поместье в Шотландии, Корбан оставил брата в доме, предоставив ему возможность провести время с матерью. Их отъезд из Лондона напоминал Корбану о годах, когда их семейные роли начали меняться: мать всё больше отдалялась от дел семьи, но её влияние на младшего сына оставалось непреложным. Отец, конечно, был в доме, но его присутствие Корбан ощущал скорее как тень прошлого — напоминание о том, кого он однажды вытеснил из жизни Яксли.

— Я доверяю тебе поддерживать мир в доме, Тибальт, — заметил Корбан, прежде чем выйти за порог. — Уверен, ты справишься.

Сам Корбан отправился к месту, где, по его сведениям, хранился манускрипт. Путь пролегал через окрестности, пропитанные сыростью и таинственным очарованием Шотландии. Он чувствовал, как нарастает предвкушение. Такие поиски напоминали ему о лучших днях юности, когда охота за знаниями была его основной страстью.

Когда он наконец добрался до старого дома, хранилища манускрипта, то сразу понял: его цель будет защищена не только заклинаниями, но и чем-то более серьёзным. Манускрипт лежал на массивном дубовом столе в центре комнаты, окружённый вязью магических символов, наложенных с удивительной точностью. Едва Корбан приблизился, чтобы прочитать первые строки рунической вязи, из манускрипта вырвалась волна тёмной энергии, и всё вокруг погрузилось в мрак на несколько мгновений.

"Интересно", — подумал он, отступая на шаг. Работа обещала быть увлекательной.

Корбан стоял в центре старой комнаты, освещённой слабым мерцанием магического барьера, который теперь окружал манускрипт. Его выражение лица оставалось спокойным, но внутри нарастало раздражение. Он не привык встречать препятствия, которые нельзя было преодолеть силой воли, знаний или опыта. Однако здесь всё было иначе: наложенные чары оказались сложнее, чем он предполагал, а проклятие явно реагировало на любую попытку приблизиться.

Когда первая волна магической энергии прошла, он попробовал было деактивировать защитные символы, но столкнулся с ещё более сильной реакцией. Манускрипт словно «ожил», издавая низкий гул, а светящиеся руны вокруг него начали искриться, угрожая нарушить устойчивость помещения. Это было больше, чем просто древняя магия; кто-то приложил значительные усилия, чтобы скрыть текст от любопытных глаз.

Корбан сделал шаг назад, нахмурился и на мгновение позволил себе задуматься. Самонадеянность была пороком, который он всегда презирал в других. Дальнейшие попытки в одиночку могли закончиться катастрофой. Манускрипт был ценным, но не настолько, чтобы рисковать собой ради пустой демонстрации силы. Ему нужен был кто-то, кто мог бы поддержать его в этой ситуации, особенно в вопросах анализа проклятий и работы с нестабильной магией.

Тибальт, — пронеслось в его голове. Брат, с его непривычной для Яксли эмоциональностью и рвением, казалось, был идеальным кандидатом. К тому же, это была возможность проверить, на что младший Яксли действительно способен, когда сталкивается с реальной угрозой.

Корбан решительно направился к выходу. Дорога обратно к поместью занимала около получаса, и он провёл это время в размышлениях, решив не использовать более быстрые способы перемещения. Как именно подать свою просьбу, чтобы не подорвать собственный авторитет? Братья Яксли могли позволить себе лёгкий сарказм и холодную иронию в разговоре, но сейчас требовался иной подход.

Когда Корбан вошёл в гостиную поместья, Тибальт сидел в кресле с бокалом огневиски, в комнате витал запах каминного дыма. Мать находилась где-то наверху, а отец, судя по всему, дремал в другой части дома. Корбан остановился, обведя взглядом младшего брата, и чуть заметно улыбнулся:

— Кажется, я был слишком самоуверен, отправляясь в одиночку. Тибальт, мне бы пригодилась твоя помощь. Манускрипт оказался сложнее и лучше защищен, чем я ожидал. И, полагаю, твои навыки пригодятся. Всё же два Яксли лучше одного, не так ли?

Он не стал говорить больше. Суть была ясна: это не просьба о помощи, но приглашение, выгодное для обоих.

Девочка сидела на стуле, пиная обутой в красивый изумрудно-зелёный сандалик ножку шикарного праздничного стола. Тот, правда, уже изрядно потерял в своей шикарности - всё-таки празднование длилось уже три часа, и гости объели все предложенные деликатесы, как голодная моль. Вон у того пирожного, например, на котором изначально возвышались шоколадные замки с шапкой сливочной пены, существенно пострадала крыша, а шапки и вовсе уже не наблюдалось. А что поделать, если сливки Алекто любила, а шоколад - терпеть не могла? Тем более, мать в тот момент как раз говорила с какой-то жутко важной тёткой с чудовищной причёской. Она, правда, потом всё равно заметила пострадавшее пирожное, но лишь смерила дочь взглядом "дома поговорим", не решившись закатывать истерику на людях.
Спокойствие и насквозь фальшивая доброжелательность матери - единственные плюсы нахождения на этом ужасно скучном празднике для разряженных и раздушенных взрослых.
Впрочем, Эвелин публично обращала внимание на дочь только первый час, и то только рад поддержания вида идеальной семьи. Тут все так делали. Лекто не всегда сразу распознавала ложь, но здесь её было столько, что оставалось лишь коситься на брата и, как и он, кивать и улыбаться, глядя пустыми глазами куда-то совсем далеко.
- Наш Роланд такой умница! Мы уже знаем, что, когда придёт письмо, его, наверное, безо всякого распределения сразу отправят на Рейвенкло! Он ткой усидчивый, такой умный, вдумчивый...
Кэрроу открыла рот, но столкнулась со взглядом матери и передумала.
Роланда она прекрасно знала. Он вообще был этакой знаменитостью среди детей чистокровных, потому что полагал себя великим колдомедиком и вечно порывался то гномьих какашек наесться, то живыми пикси натереться. Вот и зачем врать о том, о чём все вокруг и так знают, что это неправда?
Девочка мельком бросила взгляд на брата: тот, хоть и промолчал, как и положено, видимо, было, да и улыбался всё так же благовоспитанно и пусто, но глаза опустил, а она знала, что так Амикус скрывает смех. Иногда (чуть чаще) её страшно бесило, что всё внимание в их семье уделялось лишь свтому наследнику, а иногда - вот как сейчас - она была рада тому, что её не так сильно треплют, как его, и не так выдрессировали.
Оркестр начал наигрывать вступление, и взрослые, шутя и переговариваясь, направились парочками к пустому пространству между столами. Мать и отец шли чинно, под руку, со своими вечными приклеенными широкими улыбками, что делало их похожими на сломанных кукол.
Лекто проследила за ними взглядом, чтоб убедиться, что пламенный взгляд матери не обожжёт рыжие кудри, стоит ей нос почесать, и, как могла незаметно, скользнула под длинный стол, скрывшись от опостылевшего высшего света за длинной белой в золотых узорах скатертью.
- О! - на мгновение - все мысли были там - ей показалось, что под столом её уже ждёт мать, только что танцевавшая вальс спиной к дочери, но это был Крауч, - А ты чего тут делаешь?
Казалось бы, вопрос обоюдный, но лучшая защита - нападение, и младшая Кэрроу всегда старалась бить первой.
Барти был, в отличие от пресловутого Роланда, и правда довольно умным мальчишкой, тихим, правильным и... так же таскающим ношу "наследник рода", как Амикус. Поэтому она и ему то завидовала, а то вздыхала от облегчения, глядя, как серьёзный суровый мужчина снова и снова выговаривает сыну о "неподобающем поведении", хотя оного за светловолосым мальчишкой она никогда не замечала. Даже когда никто из взрослых не смотрел.
Только вот в глазах Бартемиуса младшего она никогда не замечала таких озорных живых огоньков, как у брата, и поэтому его было чуть жалко. Хотя, она с ним не так часто виделась, чтоб точно говорить. Но конкретно сейчас...
- Тоже скучно стало, да? - почти сочувственно протянула девочка, с интересом разглядывая нежданного собеседника.
Кто-то там, в том лживом мире взрослых за узором скатерти визгливо рассмеялся, и она чуть не вздрогнула, успев почти забыть о людях "снаружи". Главное, что не миссис Кэрроу - та бы себе такого вульгарного жеста точно не позволила. Если задуматься, Алекто никогда не слышала её смеха в приципе... А слышал ли кто-то вообще?

[indent] Я кручу в руках длинный французский стилет и всё никак не могу успокоиться - как же было просто заграницей, как легко, быстро и открыто, без какого-то подтекста. Без обязанности постоянно спрашивать у меня была исключительная возможность только решать! Школьный гнев, дремлющий во мне все эти два с половиной года, снова возрождается первоначальной эмоцией, и в нём столько энергии к действиям, столько намерения сокрушить все запреты! И я понимаю, что ощущаю счастье только тогда, когда вижу, что все всё сделали правильно, вовремя и у нас всё получилось. От руководства, от результата.
[indent] Стилет летит в колдографию молодого волшебника, что прикреплена к полотну двери. Мимо, в ухо попал. Всему приходит конец, и снова матушка моя Британия берет меня с свои железные объятия субординации, будь они неладны.
[indent] Услышав стук в дверь, я недовольно щурюсь, и немое осуждение наполняет мужской интерьер этого кабинета, который, мягко говоря, не готов в посетителям: разложенные на всю столешницу деловые бумаги Фонда, старые пергаменты вперемешку с картами магических городов, - не только Лондона, - книги, глобусы, подшивки всех печатных изданий магического сообщества, какие-то статуэтки, и тут же - запечатанный артефакты, готовые к отправке. Куда ни глянь, всякая горизонтальная поверхность не избежала участи быть чьим-то временным фундаментом. И ведь эльфам приказано вообще ничего здесь не трогать! Тем не менее, в этом заставленном кабинете нет ни пылинки, ни клочка выброшенного пергамента или грязной ветоши, он дышит энергией, целями, работой - он невероятно живой.
[indent] - Да, Нарцисса. Конечно, проходи.
[indent] А ещё здесь появились цветы. Не найдя себе пристанище на полках или подоконнике, они расположились на стопках толстых книг - пионы, в большинстве своём, праздничные и намекающие на скорое торжество. В вазе из бледно-розового стекла, их нежно-кремовый бархат лепестков навязчиво пышен и роскошен своим буйством жизни в этом залитым утренним светом кабинете. И пахнет летом…
[indent] - Присаживайся в это кресло. Оно изумительное, руки индийских мастеров. Садишься, и словно сама Моргана обнимает тебя со спины. – я кладу ладони за зелёное сукно стола и совершив удивленный жест бровями, переспрашиваю. - Выговориться по поводу? О том, что вольным полётам всегда приходит конец или о том, что мне просто хочется быть рядом с кем-то ещё?
[indent] Всё началось с того, как с предложением связать нас с Френком клятвами супружества к моим родителям пришла мадам Августа Лонгботтом, чем напрочь перечеркнула все дружеские отношения с её сыном, которые могли бы гипотетически перерасти в куда более крепкие и глубокие, но момент был испорчен обоюдным смущением и каким-то странным чувством вины. Родители отказали ей, конечно же… Финансовому состоянию Лонгботтомов после смерти отца Френка оставалось желать лучшего, и Блэки решили, что не будут тем спасительным мостом, который переведет их через этот кризис.
[indent] А потом и Рудольфус Лестрейндж начал свой крестовый поход во благо Истинной Веры в нашу долгую и счастливую совместную жизнь, раз за разом напирая всё больше и больше. Это были не просто письма, не просто предложения, а вполне себе живые знаки внимания и ухаживания, коим не помеха даже расстояния. Дважды я стояла на твердом “нет”, однако мнение семьи постепенно разделилось – Средняя ветвь Блэков, к которой я причастна, была категорически против и этого брака, когда как Старшая была всецело “за”. Что конкретно этому способствовало я, конечно же, догадываюсь, однако не думаю, что сейчас самое время обращать мои мысли в слова.
[indent] Дождавшись, пока сестра разместится напротив меня, я откладываю в сторону бумаги и делаю молчаливый знак эльфам полить все эти цветы.
[indent] - Красивые, правда?.

Встречаться с Тедом Тонкосом - безрассудно. Меда каждый раз клянет себя, каждый раз говорит - этот раз последний. А потом не способная совладать с зовом сердца приходит в назначенное место. Тайно ускользает из дому под покровом ночи. Глупое чувство: пальцы немеют и колются, в голове вата и бегающие по позвоночнику мурашки. Она ощущает это только с ним. Только когда руки Теда ложатся на ее плечи, когда сжимают в тяжелые объятия. Тяжелые и запретные. Предательские. До последней своей клеточки она принадлежит Теду Тонксу: телом, мыслью и сердцем. Только по мнению общества, по правилам и клятвам - она обещана другому. Страсть слепит глаза и она почти не вспоминает о мире за окном квартиры Теда, поглощенная только им. Не вспоминает и о том, что за дверьми дома она без пяти минут Крэбб. Паршивая тяжесть пластом ложится на грудь как только мир их хрупких грез рушится и Тед выпускает ее из объятий. Руки Тонкса отпускают и ответственность произнесенной клятвы - душит, мучает, рвет изнутри.

Она молчит, рассматривает носки своих туфель - как может быть так хорошо и дьявольски паршиво? Меда смотрит на Теда и сердце трепещет, сейчас он уйдет и все что остается - тяжелые мысли. Она носит их с собой всюду, спит, ест, и смотрит в чужие глаза. Предательство, она в нем тонет, вот-вот захлебнется. Сегодня ее ждет обед с Никелем - женихом. Меда натягивает капюшон сильнее, лишние свидетели ни к чему. В простом темном платье и длинной мантии, Блэк все равно выбивалась из толпы: бархатной кожей, прямой осанкой, блестящей мантией и грациозной поступью. Тед провожает сколько может, не хочет отпускать, а она уходит. Так и стоят уткнувшись взглядом друг в друга, ищат силу поставить точку в запретном свидании.

Меда ничего не обещает, не может. Она уже пообещала, раз она уже дала клятву. Мерлин ей свидетель - она пыталась. Искала в себе силу, хваталась за обрывки страсти между ними с Никелем, за тепло и заботу, за понимание и произнесенные обещания. Хотя где-то в глубине души она мечтает о дрожащих коленях, сердце, выпрыгивающем из груди, головокружении и бессонных ночах. Она смотрит на Теда - все это ускользает, все это останется с ним. Тед берет за руку - касается самого сердца горячими пальцами. Почему все так сложно, если так правильно?

Приходится предать себя - отнять ладошки, отнять взгляд, разбить и свое сердце тоже. Каждое расставание - риск, что если оно последнее? Она разворачивается со слезами в янтарных глазах - а что если нет? Никель этого не заслужил. И Тед тоже. Сегодня Никель будет держать ее за талию - но так ее нельзя касаться, оставит заботливый поцелуй на ее лживых губах - но эти губы давно ему не принадлежат. Она предает сразу их обоих.

Она почти подпрыгивает от неожиданности не сразу находится. - Черт. - Это плохо. Прежде, чем успевает собраться, Андромеда оборачивается, проверяет успел ли Тонкс скрылся из виду - но его фигура неторопливо удаляется по Косому переулку в то время, как сестра с выгнутой  бровью что-то бормочет. Не трудно догадаться. Если всего пара мгновений, пара вздохов прежде чем Блэк открывает дверь душного помещения. Случайная встреча? Меда бледнеет, Белла видела лишнее. Невинное прикосновение рук. Дружеская встреча - ведь ей положено иметь друзей. - Такая рань, а ты уже на ногах. - И до чего же омерзительное совпадение. Меда снимает капюшон, волосы хоть и не растрепанны, но до стандартов Беллы ей далеко, было не до того, не до волос. - Семейная жизнь столь скучна? - Блэк хорошая лгунья, но волнение скрыть до конца не выходит. - Что-то стоящее? - Ей нужен повод чтобы не смотреть в похожие на ее собственные глаза - не врать глядя в них. Отвлечь, выкроить мгновение чтобы впитать сестренскую невозмутимость, собрать растрепанные чувства в кучу, выбросить грех из головы.

Реджинальд и Лавиния стояли на платформе. Рядом, но уже отдельно.
Она заявила о желании развестись спустя две недели после отъезда Никки в Хогвартс. Поначалу Реджинальд ей не поверил. Лавиния вообще была не слишком серьезна с этими ее рисунками, всплесками энтузиазма, перемежающегося целыми днями ничегонеделанья... А ведь он давно предлагал ей пройти курс лечения. Зря позволил ей выбирать, понадеявшись на то, что она взрослая женщина, способная принимать решения. Мать семейства! На этом определении у него теперь насмешливо кривились губы.

На вопрос: "Что мы скажем Никки?" — Лавиния сразу начинала всхлипывать, и это выводило из себя получше любого скандала. Она сама затеяла эту глупость с разводом, а теперь не хотела нести за нее ответственность.
Уиллоби сразу ей сказал, что удерживать не станет, но и для оформления развода палец о палец не ударит. Спустя несколько дней к нему явилась адвокатесса. Одни небеса ведают, где ее взяла Лавиния, но она посмела предложить ему взять вину на себя. Это было настолько дико, что Реджинальд, всегда безукоризненно сдержанный, расхохотался.
Если один из супругов изменял другому и признавался в этом, то это значительно упрощало и ускоряло процедуру развода. И конечно, бросало тень на его репутацию. И предложить такое ему?
Отсмеявшись, Реджинальд посоветовал адвокатессе нанять частного детектива и выпроводил ее дома.
Но сам визит стал точкой в их отношениях с женой. Будет развод.

Лавиния все еще иногда появлялась в доме — тенью проскальзывала к себе, стараясь не попасться на глаза мужу. Это злило его еще больше. Она что же, думает, что он будет хватать ее за руки, удерживать силой?
Где она жила? Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не узнавать. Он точно знал, что семья ее не приняла. Отец Лавинии был мертв, но к Уиллоби приходил ее старший брат, чтобы выяснить, что же происходит. Скандал с разводом их тоже совершенно не устраивал. Реджинальд сказал, что сам в разводе не заинтересован, но Лавиния зашла уже так далеко, что прежних отношений между ними быть не может. Однако если она передумает, он готов принять ее обратно и продолжать делать вид, что у них все хорошо. Лавиния ожидаемо не согласилась, и брат отказал ей от дома.
Но и Уиллоби не мог допустить, чтобы женщина, которая была его женой, нуждалась. На нее саму ему теперь было наплевать, но в обществе ее бедственное положение могло быть воспринято неоднозначно. Он открыл на имя Лавинии счет в Гринготсе и письмом сообщил, что каждый месяц будет выплачивать ей содержание. А еще в жесткой форме предупредил, что Никки останется с ним, пусть и думать забудет пытаться ее забрать, он ее просто уничтожит.

Сейчас Лавиния стояла рядом, избегая смотреть на теперь уже бывшего мужа. Вчера они получили официальное извещение о разводе. Рождественский подарок! Реджинальд наоборот придирчиво оглядел Лавинию. Он малодушно хотел, чтобы она казалась несчастной, истощенной, униженной... Но она только заметно нервничала, комкая в руках платок, выглядела же прекрасно — румянец на щеках, какие-то особенно сияюще радостные глаза, новая шляпка, которой у нее точно не было раньше — излишне легкомысленная на его взгляд. И Реджинальд в противовес все только мрачнел, хмурясь и плотно сжимая губы.

К счастью, о разводе знали немногие. Старший колдомедик Мунго мало заметная фигура, и судачить о нем в светских гостиных не интересно. А потому к ним подходили знакомые, улыбались, здоровались, спрашивали о каких-то бытовых семейных мелочах. Уиллоби боялся, что жена ляпнет неуместную глупость, и торопился ответить первым.
Когда вдали показался поезд, Лавиния еще больше занервничала, потом глянула на Уиллоби и впервые за последний месяц назвала его по имени:
— Реджинальд... Я не могу...
Это было мелочно, глупо, недостойно, но он ощутил удовлетворение.
— Нужно было думать об этом раньше, Лавиния. Теперь поздно. Пожалуйста, хоть здесь веди себя подобающе.
Она расстроенно опустила взгляд, украдкой смахнула перчаткой слезу и снова посмотрела на Уиллоби. Он стоял, нарочито не глядя в ее сторону, с идеально прямой спиной, в безукоризненно отглаженной мантии с меховым воротником, опираясь на трость с серебряным набалдашником. Лавиния вздохнула и, когда из вагона показалась дочь, первой бросилась к ней, вложила в руку красивый серебряный кулон с сердечком.
— Солнышко, девочка моя... Я очень-очень люблю тебя и всегда буду любить, помни об этом. Сейчас кое-что изменилось... Но я обязательно приду поздравить тебя с Рождеством. Папа все тебе объяснит, — она порывисто обняла дочь, поцеловала и, не оглядываясь, быстро побежала к выходу с платформы.

Ей нужно было исчезнуть, как и остальным. Пускай в другом направлении, но аппарировать подальше, оставив наработки Эдме в недрах вискурни и надеясь, томик стихов чудом не привлечёт чужого внимания. Веря, феноменальности Эдме хватит, что бы по памяти всё восстановить.

Нужно было исчезнуть.

Навязчивая мысль усиливалась с каждым стуком сердца, пульсировала с током крови в голове. От напряжения и царящей вокруг тишины сводило желудок, но Врен держалась. Она во многом могла обманывать саму себя, но тут честно признавалась в двух вещах. Во-первых, ей не было бы покоя, вдруг Эдме всё-таки упустит что-то важное. Все они всего лишь люди. А во-вторых, если бы не чужая забывчивость, то не отпустила бы руки Джин. Малодушно не смогла бы вновь оказаться в одиночестве, вдали от всего и всех.

В отличие от последних месяцев, происходящее сейчас давало хоть какой-то смысл жизни.

До цели Врен добралась без происшествий. Подсвечивая палочкой осмотрела помещение в котором от недавно кипящей жизни практически ничего не осталось. Мебель обратилась обратно в рухлядь, только колченогий табурет продолжал стоять у остывающей печи.

Крохотный томик, меньше женской ладони, оказался именно там, где запомнила. Магия магией, но Врен никогда не понимала, как Эдме умудряется что-то зашифровывать среди напечатанных четверостиший. Ей самой всегда был нужен размах... впрочем, было бы глупо накладывать на Эдме классические мерила. Но зато будет честным, если Врен выберется, стребовать с девчонки пачки три «летучих шипечек».

Неспокойная Врен — к налёту на «сладкое королевство», есть такая примета.

Карманы куртки полнились всяким: от собранных с Лэйни прошлогодних желудей и шоколадных конфет до артефактов-щитов и билетов в кинотеатр. Не долго думая, Врен засунула томик во внутренний карман. Туда, где уже хранила, хотя и не следовало, потёртую фотографию с которой улыбалась девчушка с рыжими косами.

Погасив свет на кончике палочки, Врен шагнула в темноту. Больше не теряя времени быстро продвигалась вперёд, пытаясь даже не дышать, вслушиваясь в тишину. Крепко сжимая в одной руке палочку, в другой же защитный артефакт.

Неожиданно спотнулась всего в нескольких шагах от выхода, рефлекторна активировала щит, затищивший от последующих чар:

- Lumos solei, - Врен показалось, прежде чем произнести заклинание, услышала собственный испуганный вскрик. Но она точно успела зажмуриться до того, как ослепительная вспышка озарила помещение. Выскочила на улицу, вслепую нащупав дверную ручку, - colloportus. Protego, - бросала уже не глядя, сломя голову мчась к границе купола. Проклиная глубокий снег, ведь одно дело, когда дорогу прокладывал великан Рори, и другое делать это самой.

Секунды тянулись бесконечно долго и всё ощущалось острее, громче, чем обычно.

Врен надеялась, ей хватит щитов, что бы добрать до цели.

Врен верила, хоть что-то в том времени должно было иметь смысл.

Врен...

- Incarcero, - шарахнулась в сторону, пытаясь уйти от чужого заклинания, но не сумела. Упала в полный рост, чувствуя, как обездвиживает чужая магия, а снег забивается под одежду. Зажмурилась до боли, - expelliarmus палочка, - с надрывом выдохнула, ведь боялась, следом полетят совсем другие чары, - сколько вас здесь?

- Я одна, - сказала так тихо, что скрип снега всё заглушил, - я правда здесь одна, - уже громче, чуть уверенней. Врен попыталась поднять голову, что бы увидеть что-то, кроме чужих ботинок. Вдохнуть полной грудью ледяного воздуха, хоть немного привести мысли в порядок. Ей нужно было собраться. Пока не полетела «авада», всегда была надежда выкрутиться.

- Без шуток, - мужской голос звучал безапелляционно. Путы немного ослабли и её вздёрнули на ноги, словно пушинку. Поймав чужой взгляд, Врен кивнула. Ей хотелось проклинать себя, чужака, зимнюю Шотландию, но сдерживалась. Отец учил не провоцировать. Жизнь доказала, если не готов получить по зубам, то лучше прикусить язык. Она молчала.

У Врен пока не было шутки лучше, чем той, которую пошутила жизнь, наделив её магией.

Толчок в спину не требовал пояснений и Врен зашагала вперёд, осознавая, как на самом деле недалеко убежала. Попыталась дёрнуть головой, что бы хоть немного убрать с лица налипшие волосы, но быстро отказалась от этой идеи. Голова кружилась, вискурня встретила светом, резанувшим по глазам.

Её втолкнули в ту же комнату, где совсем недавно она сидела с друзьями. Врен едва сдержала нервный смешок, могла и не бегать, встретить незваных гостей сидя на колченогом табурете. «По-хозяйки» извиниться, мол нечем угостить, если на заброшенной вискуре когда-то и завалялась бутылка виски, то Джин давно её приговорила.

Так было бы теплее и суше:

- Обезвредил одну. Пыталась оказать сопротивление, - чётко, словно отрапортовал, Врен даже почудилось довольство в чужом голосе. Прозвучало так, словно задержал особо опасного преступника. Захотелось ответить едкостью, но опять проглотила слова. Ещё не время, заговорит, когда спросят. Но было бы забавно показать, что такое сопротивление в её мире: удар коленом промеж ног и выстрел солью в задницу из ружья бабки Рут. Это хоть ощутилось бы.

Стараясь не двигать головой, Врен озиралась по-сторонам, пытаясь понять, сколько человек в комнате, кто перед ней, как с ними говорить... надеясь, сможет выкрутиться в очередной раз.

Слова всегда были её главным оружием.