вместо благодарности за обновленный стакан виски Дэнни бросает только тихое,
— не твое дело. — кладет деньги на стойку, залпом осушает бокал и выходит из бара. не его дело, да. не его дело, боится ли Дэнни больниц. и умеет ли Дэнни хоть чего-то бояться. это не его дело. ничье дело. Дэнни не боится больниц. Дэнни даже смерти давно не боится. Дэнни боится боли. не физической. боится той боли, которая изнутри превращает тебя в кровавый фарш. боль утраты. боль потери. боль отчаяния. просто так сложилось, что в больничных стенах этой боли обычно в разы больше, чем в том же Бейруте. и Дэнни скорее бы вернулся на поле боевых действий, чем в стерильные коридоры лечебницы.
но это никого не касается.
никого.

никого.

никого в пустом доме.
в тишине мерно гудит старый пузатый холодильник. на серых обоях ползут блики света от уличных фонарей. за окнами шум и голоса. стоит закрыть глаза на секунду, как голоса превращаются в речь, облачаются в интонации, слышатся как приказы. "пятая, прикрываете! Бойл, давай быстро, нас тут поджарят за минуту!". за закрытыми веками мир снова переворачивается, обрастает гарью и кровью, тянет свои лапы к искалеченной душе. к сердцу. к телу. к телам всех, кто остался там. кто сгинул на чужой земле, так и не вернувшись в Америку. оставшись лишь напоминанием, старым снимком, именем в некрологе. Дэнни открывает глаза и смотрит как светлая полоса ползет по стене, следуя траектории движения автомобиля за окном. в пустой комнате негде искать спасения. не у кого просить помощи [да он и не стал], не к чему бежать. в пустой комнате тихо и липкий страх лижет в затылок. Дэнни шумно выдыхает, приваливается спиной к стене напротив окна и сползает по ней на пол. моргает. проваливается. автоматная очередь. "все в укрытие, в укрытие, срочно! в укрытие!!!" судорожно глотнув кислорода, дергает головой, зажимает ее руками и сцепляет зубы. и рычит вместо крика. от страха. от боли. от невыносимости.

дни похожи один на другой. стабильность. старик Бо идет на поправку, но пока еще лежит в больнице, поэтому Дэнни с ним не виделся. он говорил с его женой — позавчера заходил к ним в обед, работы было до смешного мало. скоро старик вернется, мир станет прежним. хотя бы немного. этот кудрявый всем примелькался, но травить с ним душевные байки никто не спешит — чужак. здесь не любят таких. здесь не любят перемены. Дэнни все также заказывает два виски, но больше ничего не говорит и не спрашивает. садится подальше от стойки, чувствует нервозность вместо спокойствия, крутит в пальцах тертую зиппо. уходит Дэнни довольно быстро и некотоыре завсегдатаи удивляются. Дэнни не знает, но тот странный старик Алистер подходил к новому бармену. говорил не обращать внимания на этого угрюмого парня. объяснял, что у этого парня слишком тяжелая жизнь была, потому теперь он такой. Дэнни не знает, но если бы знал — ему было бы похуй.

но в остальном без изменений. Дэнни работает, потихоньку спивается, помогает соседке. он как камень. вокруг него незнаичтельно меняются обстоятельства, но сам он остается все таким же. не впитывает, не выделяет. просто существует. и иногда кажется, что его вовсе нет. или было бы лучше, если бы не было.

Дэнни не думает о смерти.
его не прельщает суицид и он совсем не планирует сводить счеты с жизнью. он не считает, что не достоин быть здесь в то время как погибло столько людей. нет, он здесь потому, что он здесь. нет никаких более изящных объяснений. просто жить, в полном смысле этого слова, Дэнни тоже не хочет. не может. не хватает внутреннего ресурса, чтобы раскрутить, удержать, не дать себе убежать. от себя же. от памяти. и от прошлого. не хватает, сколько ни тяни. он остается существовать и выполнять маленькую функцию маленького человека. плюет на сказки, не смотрит новости, не читает газеты. камера покрывается пылью, выложенная на кухонный стол в день госпитализации Бобби. Дэнни больше не хочет запечатлеть мир в кадре. мир противен ему. чужероден.

приходится задержаться на работе, чтобы в спокойном темпе доделать чужую машину. это не срочно, но Дэнни не хочет ни в бар, ни домой. куда бы он ни пошел, он везде берет себя с собой и это первая проблема. вторая — с ним в комплекте идет и война. проще сказать, что не успел и задержишься. проще до глубокой ночи в пустом сервисе лежать под машиной и перебирать гайки — методично, скрупулезно, с головой погружаясь в работу механизма. Дэнни смотрит на часы, когда время перевалило за полночь. без особого желания вытирает руки, тщетно пытаясь стереть с них машинное масло, смотрит на готовую тачку. хоть в чем-то он все еще может оставаться полезным. наплевав на душ, Дэнни переодевается, оставляя на руках машинное масло, а на шее росчерк черноты мазута. в душ он пойдет дома, уже после пары бокалов виски или рома. а пока он запирает сервис и выезжает на дорогу.

мерный шелест дождя разбивается молекулами рваной мелодии о железный капот. в салоне тихо звучит какое-то кантри, но Бойлу все равно. он не слушает музыку, просто катит по дороге в сторону дома. из-за дождя видимость резко ухудшается, приходится ехать медленно и размеренно, словно бы специально растягивая материю времени. глянцевые блики влажного асфальта бьют по глазам, мимо не проезжают машины и район погружен во тьму. только резкие вспышки фонарей выхватывают искаженные отсутствием света фигуры — мусорный бак похожий на медведя, пень точь в точь как бродячую кошку, дерево у обочины слишком похожее на человека. Дэнни проезжает, но смотрит в зеркало заднего вида и убеждается, что на этот раз ему не почудилось — на обочине застыл человек. учитывая большое черное пятно рядом, человек застрял там вместе с машиной или мотоциклом. по размерам это скорее машина, но какое Дэнни дело. он отворачивается и проезжает еще метров сто прежде, чем чертыхнутся и заложить руль в разворот.
— да блядь. — брось, Дэнни, ты не умеешь кого-то оставлять в беде. ты не так воспитан. он возвращается обратно, равняется с темной фигурой машины и тормозит. колодки, чуть скрипнув от влаги, смыкаются на колесных дисках с едва различимым скрежетом. прищурив глаза, Дэнни узнает человека и теперь выругаться хочется вновь. еще с минуту он просто сидит за рулем и смотрит на чужую машину.

и все же выходит под проливной дождь, спокойно переходит пустынную дорогу,
— не удачное время ты выбрал, чтобы заглохнуть. капот открой. — он не смотрит на парня, только идет к морде машины и цепляет пальцами приподнявшуюся крышку капота. беглый взгляд оценивает масштабы бедствия под свет фонарика на телефоне. подергав тросы, Дэнни наклоняется, едва ли не по пояс залезая в грудину машины. но вердикт звучит не утешительно,
— тут двигатель под замену. без вариантов. — хлопнув крышкой капота, он зачесывает назад разметавшиеся мокрые пряди волос, обтирает ладонью лицо [чувствует, как шлейф машинного масла пленкой остается на коже], смотрит на парня. блядь.
— идем. — кивнув в сторону своей машины, сам шагает обратно через дорогу и садится за руль. когда его машина отъезжает от обочины, Дэнни звонит коллеге,
— Митч, сделай одолжение. нужен эвакуатор на шестое. там тачка заглохла, отвези ее к нам. я гляну послезавтра. — он усмехается ответам приятеля про долбоебов, утонувших в дожде, а потом коротко прощается и оставляет телефон в подстаканнике. в салоне все также тихо играет кантри, дождь барабанит по крыше. чужое дыхание смешивается с густотой тишины.
— понятия не имею куда тебя везти. — и внезапно стрельнувшая мысль вызывает странные ощущения, — но у меня дома есть бутылка рома.

лихо жадно клацает пастью и облизывается от удовольствия, когда чужой язык вторгается в рот. блядь, майк. евген пытается, изо всех сил пытается сопротивляться. черт с ним, с этим парнем, евгену надо побороть себя самого. но податливость снова и снова будит зверя. не буди лихо, пока оно тихо. поздно. здравствуй. чужая сигарета падает в пыль с беззвучным шелестом. чужие голоса мажутся фоном, не рассыпаясь на атомы слов. сжав запястье парня, евген отводит голову и смотрит в глаза. на секунду, на гребаную секунду теряет самообладание и уже не может подхватить вожжи. просто чувствует, как в голове майка снова звучит голос лиха. да, ко мне. поедем ко мне. такая сладкая ночь. твоя. последняя. дотронься. вдохни. закрой глаза. закрой глаза. закрой. глаза.

резкий шаг назад.
холод жадно слизывает испарину с затылка. евген собирает себя по кускам. снова. трещат внутри ребра, болью рвется комок мышц, качающий кровь к мозгу и обратно. он знает, что не надо. он понимает, что нихуя хорошего из этого не выйдет. но лихо распускает ядовитые цветы приказов. шепотом стелется в сознание парня, игнорируя своего владельца. нет-нет, давай, сделай шаг, подойди ко мне снова. иди сюда. иди. юджин вытягивает руку вперед, словно приглашая пройти в чистилище. нет, не юджин. это лихо. оно подает ладонь, оно зовет за собой. и сегодня лихо диктует что делать сразу обоим. юджин почти всегда справляется, но... сегодня он хочет проиграть. в этом все дело. сегодня он хочет, чтобы все было так. чтобы этот странный парень пошел с ним. хочет чувствовать больше, чем всегда. больше, чем успел почувствовать за всю свою блядскую жизнь. лучше бы он стал золушкой. птичкой. кем-угодно, лишь бы не этим монстром.

ладонь перехватывает руку майка, сплетаются пальцы. на лице юджина - тень скорби. внутри лихо скалится и довольно смеется. лихо одержало победу и впереди таких еще будет много. юджин понимает это потому, что у него не хватает сил сопротивляться своим демонам. какая разница... зачем? он хочет того же, что и лихо. лишь бы успеть затормозить в самом конце, у обрыва. лишь бы не дать ему утонуть. резким порывом притянув к себе, юджин впивается в губы майка и закрывает глаза. ладони сжимают чужую талию до синяков, жадно скользят к бедрам, обратно вверх, снова сжимаются пальцы. снова зубы терзают губы майка. терзают до тех пор, пока на язык ни ложится шлейф металла и соли. только теперь, почуяв чужую кровь, юджин наконец-то отводит голову и вздыхает. окей. усмехается. ты сдохнешь, если останешься со мной. но это всего лишь мысль, она не проберется в голову майка. туда есть вход только у лиха.
- поехали. - пара быстрых шагов к обочине, резкий жест пальцем вверх, чтобы поймать попутку. и пока ждет машину, все еще изучает руками чужое тело, прижимая к себе, впаивая в свои кости сладкий запах настоящей жизни. будто гнилого мертвеца сбрызнули хорошим прфюмом - маскирует не сильно и скоро аромат цветов вовсе исчезнет. а аромат гниения останется. навсегда.

в его доме все также пусто и тихо. с порога летят в угол старые кеды, руки толкают к стене. ни единой попытки включить свет. зачем он, если можно видеть пальцами и губами. можно снова кусать и целовать. можно скользить языком по подбородку к шее, до треска тянуть чужую футболку и стаскивать ее наспех, чтобы тут же отправить во тьму. не думай, ни о чем не думай. выключи голову. давай
п о з н а к о м и м с я. тщетная попытка заткнуть лихо. поражение. да хер с тобой.
- умоляю, не слушай... - дробится шепот между поцелуями, вплетается в жадные вдохи, - не слушай то, что в твоей голове... - пальцы бегло дергают пряжку, звякает металл, ладонь скользит за резинку белья, - но останься... останься... - целует. задыхается. - останься.

в его голове сущий ад. два монстра сражаются за право вести эту адскую колесницу, но оба ведут ее прямо к обрыву. евген толкает к дверному проему, за которым тьму режет лунный свет, ворвавшийся через не зашторенное окно. еще шаг, еще толчок, на кровать. майк падает на одеяло, юджин машинальным жестом стаскивает чужие джинсы, а следом прощается со своими. нависает над парнем и в темноте видит лихорадочный блеск его глаз, в которых страх разбивается о вожделение. сколько этой похоти от самого майка, а сколько - от лиха? даже если бы майк не хотел, лихо бы заставило думать, что хочет. а может так и есть. может уже именно так и случилось. похуй. я хочу тебя. похуй почему этого хочешь ты.
- ты должен уйти потом. - шепчет у самого уха словно бы извиняющимся тоном. лихо тут же язвительно поправляет, влезая в сознание парня - нет, не слушай его, останься до утра. зачем тебе уходить. останься здесь. останься с ним. рука тянется к тумбочке за флаконом и фольгированным квадратиком презерватива. оторвав уголок зубами, юджин делает все настолько спешно, что самому себе напоминает подростка, дорвавшегося до секса. капля лубриканта, мерзко воняющий силикон под пальцами, жадный глоток поцелуя из чужого рта. согнув ноги майка, лихо подается вперед, забыв о чужих ощущениях. ему все равно. юджин пытается тормозить. лихо хочет взять силой и сразу. юджин морщится от чужой боли, склоняется и целует в губы, пытаясь сделать хоть что-то. пытаясь двигаться плавно, спокойно. и в какой-то момент он сам отключается. сам начинает тонуть.

захлебываться в чужих вдохах и стонах.
я хочу тебя.
пальцы скребут короткими ногтями по обнаженному телу, оставляя алые полосы - их не видно во тьме, но они есть. юджин просто знает. лихо чувствует боль от каждой царапины, юджин чувствует лихо. и от каждой царапины сам дергается, будто это на его теле остаются дорожки кровоподтеков. трепыхается, как канарейка в клетке, но выбраться из объятий тьмы уже просто не может. поздно.

едва слышно скрипит ножка кровати.
так сладко скулит майк под ним.
влажно целуются плечи и бедра взмыленной кожей в бездумном органическом танце.

ему не нужны стробоскопы. не нужен никакой алкоголь. он пытался прекратить это, зарубив на корню, но проиграл на собственной войне, где сражался с собой же. проиграл, победив. и победил, проиграв. поэтому теперь жадно целует, втискивая в объятья, вдавливая в свою грудную клетку. цепляется пальцами за изголовье кровати, чтобы найти опору и ускориться. ронять капли пота со лба на волосы майка. задыхаться, когда легкие заходятся в агонии от возросшего темпа и нехватки кислорода. задыхается. задыхается. задыхается. и снова целует.

мазаный шепот бьется молекулами.
- останься...
лихо одерживает слишком очевидную победу, транслируя свои указания голосом юджина.
- боже...
он плавится, как масло и топит в себе.
толкается сильнее, быстрее, кусает в плечо и снова чувствует вкус металла на языке. зализывает свежую рану, смещается, целует опять в губы. рычит и умирает от каждого толчка. от жажды тела. от нехватки тепла. от агонии, безумия и эмоций. соскользнув пальцами с изголовья, впивается ногтями в чужие бедра и задыхается, кончая.

- это не первая ваша попытка?
[indent]\\\ сходи нахуй. какое тебе дело. что вы все уставились. я, блядь, не крыса подопытная.
- поймите, мы просто хотим вам помочь, дмитрий... - дима скалится, дергая руку, но та пристегнута коричневым ремнем к больничной койке. откинувшись обратно на подушку, он зло смотрит на мужика в белом халате. отвращение закипает в животе и поднимается соляной кислотой по пищеводу. легкая проседь на сальных волосах, начинающиеся проплешины, округлившийся пивной живот, толстые морщинистые пальцы - в этом враче все вызывает только лишь тошноту.

отсосал бы за косарь?
да.

- бабушке своей помоги. - плюется ядом, ощущая вкус крови во рту. - мне не нужна помощь. я просто хотел сдохнуть, это вы с чего-то взяли, что меня надо спасать. но раз уж спасли, давайте вы теперь отъебетесь и я поеду на работу? это же не вам потом оплачивать счета спасенного парня? а? - он устал. он зол. он уже два дня провел в больнице и почти смирился с тем, что выпускать его отсюда никто не планирует. но, о чудо - мерзкий доктор сдает позиции. возможно, от осознания, что ничего они больше с самойловым не сделают. а может, он тоже смертельно заебался! а может все еще проще. еще  г р я з н е е.

- когда ты на смене? - он шепчет, поймав диму за локоть на выходе, - зайду отдохнуть в твоей компании. - сальная улыбочка стягивает внутренности димы в тугой узел, он вот-вот проблюется прямо на больничные кроксы этого мудака.
- думаю, дня через три. как рука заработает. а то ни шест подержать, ни хуй подрочить. - мерзко рассмеявшись в гримасе, дима протискивается на выход и спешным шагом идет к остановке. врачебная тайна, законы, здравоохранение - все хуйня, если твой врач хочет тебя трахнуть.
ну, по крайней мере, это обеспечило мне выход из больницы.
сука, где мои сигареты...
и колесо было бы очень кстати.
ады, тимы и немного веселья.
тошнит.

тошнит.
все еще тошнит.

но в старой квартире не становится проще. левая рука работает плохо, дима ощущает себя инвалидом. в комнате воняет, но даже убраться сил никаких нет. хватает на то, чтобы закинуться колесами под бокал прокисшего вина, а потом отрубиться на кровати прямо поверх разбросанных шмоток. осознание одиночества размазывает по четырем стенам, раздрабливая сознание на атомы.
\\\насколько ты одинок, если после попытки суицида ты едешь домой один на автобусе?

утро давит серостью на рассвете. дима просыпается в лихорадке, дрожащими пальцами сгребает одеяло, набрасывает на себя и отключается еще на час. снова вынырнув из тревожного сна, плетется в ванную, прислоняется спиной к ледяному кафелю, скатывается вниз. он почти уверен, что никогда больше не увидит свой главный кошмар. но каждый раз, закрывая глаза, он все равно его видит. его скулы, его улыбку, его глаза. крупной дрожью по телу, сухостью в глотке, мелким тремором пальцев. горячая вода не согревает, а тошнота только становится все сильнее.
- дай мне хоть какую-то работу. я сдохну дома. - зубы стучат то ли от холода, то ли от нервов. мариша долго молчит в трубку, но потом все таки выдыхает,
- ладно. но до открытия. поможешь в баре, а к открытию свалишь домой. не светись пока. ладно? - это уже что-то. это все таки лучше, чем слоняться по квартире, меряя пространство шагами. может, это не даст диме заработать достаточно бабок, но хотя бы продержит на плаву.
- да.

забинтованное запястье надежно скрыто рукавом старой клетчатой рубашки. узкие драные джинсы, массивные ботинки из кожи. он не выглядит, как типичный работник этого места. тут все более яркие, более манящие. такие тонкие, звонкие и податливые. дима сегодня не из их числа. он серый, ломаный и напуганный. ему страшно. и тошно. сердце бьется в груди мимо нот.
ка-бух.
ка-буух.
кааа-бух!

но в пустом зале спокойно. никого нет. барная стойка непривычно просторная, тихая, будто декорации к паршивому фильму. дима достает посуду из сушки, ставит на тележку и везет все из кухни к стойке через весь зал. бар находится в центре, как островок дурмана, поэтому любые перемещения из кухни занимают довольно много времени. для этого перед сменой все перемещается заранее и с запасом. дима понимает как все это работает - он возит стаканы, шейкеры, ложки, блюдца. проверяет маркировки бутылок, то и дело чертыхается, когда по привычке хватается за горлышко очередного коньяка левой рукой и едва не роняет бутылку на пол.
тяжелый выдох.
я привыкну.
привыкну.

время от времени справа за залом и маленьким темным коридором хлопает дверь - охрана тоже готовится к смене. это хорошо, что он уйдет до открытия. так меньше шансов и рисков. так проще. но липкий страх все равно давит на грудь, словно болотная тина, уже прошедшая некоторые стадии разложения. он буквально опутан своими страхами, но все равно продолжает барахтаться. очередной тихий хлопок и шелест шторы у входа. приглушенные голоса. дима отворачивается, заглядывает под стойку, проверяя в правом холодильнике наличие баночного пива. выпрямившись, он застывает, как комар в янтаре.

нет.
нет.
это не реально.
нет.
моргни.

но фигура глеба никуда не девается. только становится ближе, острее, сильнее врезается в радужку глаз. дима готов отшатнуться назад, удариться лопатками о полки и почувствовать, как многочисленные бутылки, пошатнувшись, угрожающе зазвенят над его головой. он не успевает - чужая рука хватает его за плечо и дима остается стоять на месте.

закончили.
я не...
уйди. просто уйди.

- я не на смене. - нервозный голос звучит так, будто глеб не держит диму за плечо, а душит обеими руками за горло. чуть прижав левую руку к бедру, словно пытаясь спрятать и без того незаметное поражение, дима смотрит, тревожно опустив брови. сердце в груди колотится, как сумасшедшее. и вот теперь...
теперь действительно с т р а ш н о.

Королева Миэрина.

Очередной титул, который ей был не нужен, но который она приняла с честью и радостью, войдя в город, павший к ее ногам, победительницей и разрушительницей оков — в который раз. Дейенерис Таргариен знала, что впереди еще много таких городов, но самый нужный, самый дорогой, самый желанный — там, за морем... или за красной дверью. Неизвестно, что недоступнее.

У Дейенерис не было дома с рождения, и она окружала себя теми людьми, с которыми чувствовала себя дома — неважно, какого они были статуса и происхождения; Визерис был бы в бешенстве, узнав, что Дени превратила бывшую рабыню в свою советницу, что беглый приговоренный к казни рыцарь был одним из самых приближенных к ней людей, что она на равных общается с теми, кто еще недавно носил имена вроде «Помойная Крыса», и прислушивается к ним, как к свободным людям — как к вестеросским лордам. И они оказываются не хуже, а то и лучше вестеросских лордов, умнее, храбрее, решительнее, они знают жизнь с другой стороны, неведомой Дени, ибо она, хотя и скиталась в изгнании, но никогда не голодала, не мерзла и не была вынуждена подчиняться чужим прихотям... почти; впрочем, брак с Дрого был неплохим ходом. Загнанный в угол Визерис то ли осознанно, то ли неосознанно выбрал лучший вариант. Сейчас Дейенерис могла его оценить.

Она скучала по брату. Она по многим скучала — даже по тем, кого ни разу не видела; она просила сира Барристана рассказывать о Рейегаре, о Эйерисе, о Рейелле, о Элии Мартелл и ее детях, представляла себе их — безумный старик с длинной бородой и ногтями, уставшая, но величественная женщина, чем-то похожая на саму Дейенерис, очень красивый молодой мужчина, играющий на лютне, смуглая девушка, держащая на руках среброволосых младенцев... Барристан говорил все, плохое и хорошее, Дени просила ничего не утаивать, она хотела знать о родных все.

Но жить прошлым — нельзя, это мешает двигаться в будущее. В будущее, где Железный Престол вернется законному владельцу (владелице), а все, чьи руки запятнала кровь драконов, познают на себе их пламя.

Драконы росли. Еще совсем, казалось бы, недавно, она вместе с Ирри учила их команде «дракарис», и смеялась, когда малыши приподнимали головку, выдыхая пламя на кусочек мяса, она баюкала их в пустыне, прижимая к груди, словно они вправду были ее детьми, а теперь они стали такими большими... стали чудовищами. Сама Дени не боялась их, их пламя не опалило бы ее, а укусить или ударить мать хвостом они бы и не помыслили, как человеческий ребенок ни за что не ударит маму, но к другим драконы были не так благосклонны. Из всех они воспринимали только тех людей, с которыми была близка мать — и больше всего с Джорахом, что был с ними с момента рождения.

Был, но его тоже нет. Дейенерис получила жестокий урок, узнав, что рыцарь писал на нее доносы — предать могут все. Каждый. Кто-то больше заплатит, больше пообещает, и вот человек рядом с тобой уже не на твоей стороне, и если обычным людям такое просто неприятно, то для нее — смертельно опасно. Жизнь же ее ценна отныне не только для нее самой — слишком много людей она ведет за собой, и в ответе за всех. Дотракийцы и Безупречные, и те и другие — ее народ. Ее люди. Ее дети, они звали ее матерью на своих языках, древних и более современных, они радовались ей и почти боготворили ее, она нужна им.

В Миэрине неспокойно; узнав об этом, Дени не удивляется. Людям сложно признать власть нового короля, а она здесь — узурпатор. Завоеватель. Эйегон тоже был завоевателем триста лет назад, он подчинил себе Семь Королевств огнем и мечом... Дейенерис обхватила себя за плечи, глядя вниз с балкона на город под ногами. Ветер здесь усиливался, но был теплым, почти жарким — даже на такой высоте; Дени носила тонкие легкие платья и все равно ей было жарко, пусть жара и не мучила ее так, как прочих, кровь дракона в жилах несла тепло, она не обжигалась и не изнемогала от зноя, но... но прохлада была приятнее.

Вдалеке послышался крик дракона. Дени довольно улыбнулась — играют. Играют, почти как человеческие мальчишки, догоняют друг друга в воздухе, кусают за хвосты, но всерьез не дерутся.

Шаги она тоже услышала — очевидно, потому, что вошедший хотел быть услышанным, в противном случае Дейенерис не разобрала бы и шороха. Она обернулась, одарив улыбкой командира Младших Сыновей.

— Как проходит патрулирование города?

Даарио ей нравился — он был настоящим, в отличие от многих уже встреченных Дени людей. Он не скрывал своих намерений, не врал — по крайней мере, пока, и знал Миэрин так хорошо, как никто. Знал изнутри, не со стороны позолоченных стен и главных улиц, что было вдвойне ценнее.